Алексей Трешников - Их именами названы корабли науки

Осипов поцарапал лицо о приборную доску в момент падения самолета. Водопьянов прижимал ко лбу окровавленный носовой платок, он ударился лбом об острый угол какой-то стойки. У полярного ветерана прибавилась еще одна отметина к многочисленным шрамам, полученным в молодые годы при авиационных катастрофах, когда он прокладывал новые воздушные трассы. Второй механик получил более серьезное ранение. Остальные отделались ушибами.

Радист станции немедленно сообщил о случившемся Титлову, он снова посадил свой самолет на льдину, взял на борт экипаж разбитого самолета, благополучно взлетел и через несколько часов сообщил о нормальной посадке на берегу.

Кроме двух самолетов Ли-2, для завоза грузов на льдину был выделен тяжелый четырехмоторный самолет на лыжах под командованием В. Н. Задкова. Он прилетел на другой день, но сесть на короткую полосу, конечно, не рискнул. Было решено в опытном порядке сбрасывать грузы на льдину без парашютов. Однако этот опыт оказался неудачным — ящики разбивались при ударе об лед, мороженые пельмени, подобно шрапнели, разлетались и уходили в снег, цинковый ящик с папиросами не разбился и папиросные коробки внешне казались целыми, но от удара каждая папироса оказалась лопнувшей. Баллон с газом смялся, лопнул, и из него со свистом вышел газ. Поэтому Сомов и я возразили против дальнейшего сброса. 30 октября возобновилась подвижка льдов. К счастью, льдины сошлись вплотную, на месте трещины образовалась гряда торосов. Ее срубили, залили водой, и на восстановленную самой природой и людьми полосу стали принимать самолеты, в том числе тяжелый четырехмоторный.

Я прожил на льдине несколько дней, детально осмотрел лагерь, обсудил с участниками дрейфа программу дальнейших наблюдений. Пришлось исключить из программы аэрологические наблюдения, так как дли выпуска радиозондов нужно было завозить много материалов. Аэрологи были отправлены в Ленинград. Улетел и кинооператор Яиун. На льдине осталось 11 человек.

Лагерь выглядел по-зимнему. Пурги намели сугробы у препятствий. Вокруг жилых палаток из снежных кирпичей были возведены стенки, с таким расчетом, чтобы между стенкой и палаткой образовалась воздушная прослойка. У входа в палатки соорудили снежные тамбуры. Все это помогало сохранить тепло.

Первые дни на льдине я чувствовал себя неуютно, холодно. Мне казалось удивительным, что постоянные обитатели дрейфующей станции бегают по лагерю в одних свитерах и легких курточках. Но через несколько дней привык и я к этим необычным условиям, даже стал находить красоту и очарование в окружающей природе. В середине дня наступали лишь призрачные белые сумерки. Солнце здесь не поднималось над горизонтом. В ясные темные ночи в бездонном небе сверкали звезды, изморозь покрывала сверкающей бахромой антенны, мачты, многочисленные оттяжки.

— Красиво! — сказал я как-то Сомову.

— Эта красота нам обходится дорого, — ответил он с иронией. — Недавно на оттяжках радиомачты осело столько инея, что они порвались, а мачта сломалась.

У меня было какое-то тревожное состояние. Я чувствовал, что остающихся на зимовку ждут еще большие трудности. Я вот побуду здесь и вернусь к огням большого города, в тепло и уют, а они останутся здесь, в темноте полярной ночи. Усугублялось мое настроение тем обстоятельством, что я скрывал от Сомова несчастье, случившееся в его отсутствие дома, — умер его отец Михаил Павлович. Хотя они уже много лет жили в разных городах, но я знал, как нежно любит Михаил Михайлович своего отца. Перед отлетом на льдину я обсуждал с женой Сомова, Серафимой Григорьевной, говорить или не говорить ему о смерти отца. Мы условились, чтобы я решил этот вопрос на месте, когда прилечу на льдину. Серафима Григорьевна дала мне два письма: в одном письме сообщалось о том, что в семье все благополучно, в другом — о смерти отца. Когда я прилетел, то увидел, что у Сомова слишком много забот и переживаний, а предстоят еще большие испытания. И я вручил ему «благополучное» письмо, а второе письмо, в нераспечатанном виде, увез с собой и вернул жене.

Михаил Михайлович как-то спросил меня:

— А как там мой старик?

Я соврал:

— Старик держится молодцом, прибаливает иногда, но что же сделаешь — возраст есть возраст.

— Боюсь, что я уже не застану его в живых, — с грустью сказал Сомов.

Думаю, что я поступил правильно. Сомов впоследствии никогда не упрекнул меня в том, что я скрыл от него правду.

5 ноября 1950 года последним самолетом я с грустью и тревогой покинул дрейфующую станцию. Читая в дальнейшем ежедневные донесения с дрейфующей станции «Северный полюс-2», я за скупыми словами радиограмм представлял себе трудную и опасную жизнь на льдине.

Ноябрь, декабрь и январь протекли относительно спокойно. Но вот 4 февраля 1951 года через лагерь прошли две трещины. Одна из них разорвала палатку ледоисследователеи, прошла вблизи палатки магнитологов, через астрономический снежный павильон, а вторая— отрезала от лагеря океанографические палатки и палатку радиста. При расхождении льдины были порваны оттяжки мачт ветродвигателя и радиомачт. Ветродвигатель при ударе о лед разбился, радиомачты упали. Связь с Большой землей на несколько часов прервалась. Но вскоре со станции поступило оптимистическое сообщение: «Радиомачты подняты, научные наблюдения ведутся нормально».

После некоторого затишья, через неделю, стихия, точно собравшись с силами, ринулась в новую атаку — начались небывалые еще подвижки льдов и льдину разломало.

Вот как описывал впоследствии это событие Сомов в своем отчете:

«В ночь на 13 февраля шум торошения усилился, особенно к востоку от лагеря. Участились толчки. Трещины в лагере, к этому времени замерзшие, вновь взломались и разошлись. В 22 часа по московскому времени был отмечен особенна сильный толчок, раздался грохот, и примерно в 100 метрах к юго-востоку от лагеря возник вал торосов. Он рос буквально на глазах, ломались и выжимались льдины толщиной в 3 метра.

После того как вал достиг высоты 6–7 метров, торошение в этом месте прекратилось, но вслед за раздавшимся оглушительным треском поле, сжатое до предела, лопнуло в новом месте. Разлом произошел параллельно первому валу, но ближе к станции. Вдоль линии разлома на ровном до этого участке со скрежетом начали громоздиться друг на друга выдавливаемые снизу огромные ледяные глыбы. Новый вал также стал приближаться к лагерю. Достигнув предельной высоты, он остановился, и тогда впереди него образовался еще один, третий вал, оказавшийся уже совсем близко — в 40 метрах от кают-компании».

Кают-компания станции располагалась в фюзеляже самолета, перевезенного с места аварии в лагерь.