Татьяна Дашкевич - Фатьянов

— Ах, как пахнет! — Вскрикивали невольно сенокосы, дети и взрослые.

А дядя говорил:

— Дети, это кумаринус! Этот запах издает кумаринус!

Он был настоящим ученым, и мудрость профессионала черпал из огромного, до потолка шкафа сельскохозяйственной домашней библиотеки.

Толстые корешки старинных книг тоже пахли по-особенному — хорошей кожей, дореволюционным книжным клеем, гербарием, стариной. Еще ребенком Алексей любил рассматривать нарисованные в этих книгах травинки и рисунки из микроскопа. Вся эта красота зримого мира имела еще свою, тайную жизнь, мудро и прикровенно организованную Создателем.

Приехав в Вязники, взрослый мужчина Алексей Иванович Фатьянов прежде всего обязательно заходил в гущу ржаного поля.

— Хорошо во ржи! — Оповещал он окрестности своим мощным голосом.

Колосья обхватывал руками:

— Хорошо! Хлебушком пахнет!

Крестьянам все это, возможно, казалось чудачествами далекого от земли человека. Но только вдали и начинают по-настоящему скучать о главном, которое кажется привычным, пока оно рядом.

Бывало, что и Сергей Есенин кричал своим землякам:

«…Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий?». Мало кто знал, что в платяном шкафу Алеши Фатьяныча висела русская рубаха, шитая тесьмой. Необъятная, свободная рубаха огромного размера. Галина Николаевна, осваивая кройку и шитье на женских курсах в ЦДЛ, кроила ее на кухонном столе, наметывала, строчила. А потом, довольная работой, повесила обнову на самые широкие плечики в шкаф, как свадебную сорочку жениха.

И только по большим праздникам она выкладывала ее перед его кроватью на гнутый венский стул.

Литературная жизнь Вязников конца сороковых годов

1. На улице рабочей

Как и в любом городе, лежащем по обе стороны реки, была в Вязниках улица Заречная. Были еще Подгорная и Рабочая улицы. На Рабочую поэт часто приходил к своему родственнику, руководителю местной литературной группы прозаику Ивану Симонову.

Теперь уже нет в Вязниках ни Подгорной, ни Рабочей улиц. Первая носит имя Фатьянова, вторая — Ивана Симонова.

Иван Симонов был чутким, лиричным литератором старшего поколения. Старше Фатьянова всего на девять лет, он юношам казался чуть ли не дедушкой. Хотя, надо признать, старила всех война, и прокурорски добавляла всем фронтовикам годков по десять.

Литераторы собирались в помещении редакции местной газеты. Двадцатилетние, они казались себе не начинающими, а преуспевающими поэтами. Но робели и тушевались, когда в 1947 году мэтр Иван Симонов и знаменитый на всю страну Алексей Фатьянов пожаловали на их занятие.

Зима была снежная и вьюжная.

Алексей Иванович ежился в бобриковом пальто и дышал на свои большие красные руки. Два десятка молодых важно восседали вокруг редакционного стола. Они с детским любопытством поглядывали на Фатьянова, который притулился у изразцовой печи. По выражению подвижного его лица видно было, что более всего в жизни он ценит тепло. Некоторое время гости молчали, потом предложили почитать стихи членов группы. Начали читать. Всем было интересно узнать, как Фатьянов воспримет их стихи. Выступил Владимир Михайлов, потом Юрий Мошков, у которого как раз появилось стихотворение «Кошка». Стихотворение это уже было опубликовано в печати, его все хвалили. Любая газетная публикация поднимала ее автора к звездному небу славы.

А Фатьянов вдруг заявляет:

— Ну вот Юра, что я тебе скажу… Почему ты взял такую тему? Изольда и Тристан — герои другой страны… Почему бы тебе не найти таких же на русской земле!..

Поднялся ропот, перерос в шумок. Всем здесь прежде казалось, что в экзотических именах и есть соль стихотворения. А Фатьянов… Прав ли он?

Потом Юрий Мошков, прекрасный поэт, выпустил четыре поэтических книжки. Одна из них называлась «Цветы на подоконнике». Ее героинями стали девчонки из общежития — видимо, урок Фатьянова повлиял на героику поэта. Юрий закончил Литинститут, его курсовая работа была написана об Алексее Фатьянове. Еще поэт работал художником в общежитии. Отец его, парторг, был расстрелян. Много позже смерти Фатьянова, в восьмидесятые годы, о Юрии Мошкове в городе распустили слух, что он — сумасшедший. Вскоре его не стало. При загадочных обстоятельствах он покончил собой.

…Шумок, вызванный стихотворением Мошкова «Кошка», грозил перерасти в бурю, но поднялся следующий поэт — Борис Симонов. Борис приходился двоюродным братом Ивану, и дальним родственником — Фатьянову. В то время юноша увлекался погоней за образом. Молодые поэты, случалось, хвастались между собой:

— Вот я пишу стихи так, чтобы у меня в каждой строчке был образ!

— Переборщил ты с этими образами. Иногда образ на образ лезет, как льдина на льдину… — Резюмировал Фатьянов, чем вызвал новый взрыв эмоций.

— Хорошо ли писать образами?

— Сколько должно быть образов в стихотворении?

— Что есть образ? — Недоумевали вслух молодые литераторы.

После этого занятия все дружно пошли на Рабочую улицу, на квартиру к Ивану Симонову.

Это было убежище советского книгочея. Здесь вместо домового жил невидимый дух творчества. Он жил в книжном шкафу и на висячих книжных полках, в пианино с опущенной крышкой, в ручках-самописках с поломанными перьями, в школьном глобусе из папье-маше. В этом доме говорили в основном о литературе. Читали стихи собственные и любимых поэтов. Спорили до изнеможения о точности помнящихся слов из стихотворений великих поэтов. Возможно, сам Фатьянов и был заводилой этих споров, потому что многие вспоминают похожие эпизоды и из московской его жизни, и в домах других его друзей. Откуда-то появлялся сборник цитируемого поэта, оживленно проверяли, торжествовали, огорчались. Никогда не читали низких стихов. Поэзия этих компаний всегда была высокой.

Бесшумно, как невесомая, скользила по широким половицам старенькая бабушка в белом платке. Горлицей ворковала жена, подавая на стол угощенье.

Обычно у Симоновых один день не гостили — два, а то и три дня. Но два — обязательно, потому что на другой день у них всегда была втородневная ватрушка. Едва гости на порог, бабушка начинает печь ватрушки. Но трогать их, готовенькие, пока нельзя.

На второй день бабушка их сметаной заливает и ставит в печь. И к утреннему столу — вот они, готовенькие, румяные, с ароматом топленой сметаны. Бабушка улыбается — угодила. Она знала, что ее любимчики любят втородневную ватрушечку — самое лакомое блюдо. Пироги пеклись у всех: с вишнями, с яблоками, но куда им до ватрушечки!.. Бабушка была хозяйка. Опрятная, в белом платочке, маленькая, сухонькая, она ведрами пекла пироги, тазами производила студень, а когда, еще в дохрущевские времена держали поросенка, она готовила такие лакомства, что ни в одном ресторане не сыскать. А вынесены были рецепты этих блюд из простой крестьянской избы, из среды, где не было слова «кухня».