Борис Леонов - История советской литературы. Воспоминания современника

— Давно у вас не печатался. Чувствую себя в неоплатном долгу, — сказал он при этом.

Серебряков тут же начал листать стихи, собранные в папке.

Прошло некоторое время.

Закончив просмотр, Серебряков сказал:

— Вы не обижайтесь, Сергей Григорьевич, но это не лучшие ваши стихи.

— Что значит не лучшие? Например…

— Ну вот хотя бы это:

Весенний громБежал с ведромИ вдруг растаялЗа бугром.

Прочитав эти строки Острового, Серебряков продолжил:

— Простите, Сергей Григорьевич, но право же, такие стихи можно писать и писать сколько угодно.

— Ну, попробуй.

— Только, опять же прошу, не обижайтесь. Вот нечто в таком роде:

Бежал с бауломОстровой.И вдруг исчез.Пророс травой…

Шум долго еще слышался в коридоре, по которому шел Островой жаловаться главному редактору Анатолию Степановичу Иванову на заведующего отделом поэзии.

271

Рассказывал Михаил Семенович Бубеннов.

— Когда умер Сталин, мне позвонил главный редактор «Правда» и пригласил в редакцию газеты к таким-то часам.

Приехал.

А в редакции уже собралось немало московских писателей.

В конференц-зале перед нами выступил Суслов, сообщивший о смерти вождя. И я уловил в его интонации некую радость. Я отчетливо помню, что именно с этой интонацией он говорил о народной скорби, о том, что нам, писателям, надо найти нужные слова прощания с вождем и слова душевной поддержки народа в эту горестную минуту.

Потом он повелел правдистам развести нас по кабинетам, чтобы каждый из нас написал свое слово прощания и свое обращение к согражданам.

Сел я в каком-то кабинете, а ни о чем думать не могу — пустота. А в душе звучит сообщение о смерти Сталина, сделанное с радостной интонацией Сусловым.

Встал. Прошелся по коридору. Заглядывал в приоткрытые двери кабинетов. Все согбенно сидят за столами и строчат.

Увидев Аркадия Первенцева, зашел к нему.

— Ты что, уже написал? — спросил он меня.

Поведал ему в двух словах о своих ощущениях.

— А давай вместе. Я пишу, а ты меня редактируй и поправляй.

«Грамотей»-то он был известный.

Так мы и написали полторы странички прощания…

Собрали наши «сочинения», но они так и не увидели света.

В «Правде» была опубликована лишь телеграмма Михаила Шолохова «Прощай, отец»…

272

Заведующий отделом «Двенадцать стульев» в «Литературной газете» Виктор Васильевич Веселовский как-то спросил меня:

— А ты знаешь, как у нас в отделе зовут твоего приятеля критика Михаила Ханановича Синельникова?

— Откуда же мне знать?!

— Его зовут «еврей Пржевальского»…

273

Василий Петрович Росляков предложил однажды Борису Андреевичу Можаеву:

— Давай я тебя познакомлю с Петром Федоровичем Юшиным. Прекрасный человек. Профессор в университете. Всерьез занимается Есениным. Во время войны был комиссаром.

— Отчего же не познакомиться, — согласился Можаев…

Когда я слушал этот рассказ из уст Рослякова, то был уже знаком с Борисом Андреевичем Можаевым. Мы жили по соседству и нередко встречались с ним. Он иногда делился своими воспоминаниями о предках-рязанцах, среди которых были и герои Бородинского сражения, за которое и были удостоены столь значимой фамилии.

После школы Борис Андреевич служил в армии на Дальнем Востоке, а в 1943 году его направили на учебу в Ленинградское высшее военно-техническое училище, находившееся в это время в Ярославле. Когда он кончал училище, оно уже было возвращено в Ленинград, ему предложили военно-инженерную должность на Дальнем Востоке, то есть в тех местах, где он проходил срочную службу. Можаев согласился.

Там он начал писать и публиковать первые свои сочинения в самых разных жанрах.

В 1954 году уволился из рядов армии и всерьез занялся журналистикой. Еще через несколько лет перешел на профессиональную работу писателя. У него вышло несколько сборников рассказов и очерков. Но они не очень-то были замечены текущей критикой. А вот когда в 1966 году в «Новом мире» была опубликована его повесть «Из жизни Федора Кузькина» Можаев стал всесоюзно известным писателем…

В этот-то момент и предложил ему Росляков поехать на Ленинские горы, где в одной из жилых зон высотного здания Университета находилась квартира Петра Федоровича Юшина.

Первые рукопожатия.

Приглашение к столу.

Первые тосты за знакомство.

— А сам-то откуда? — поинтересовался Юшин у Можаева.

— Из рязанских мест, — ответил тот и назвал село.

— Так я тоже из тех мест, но в вашем селе жили немцы… Никаких русских там не было. Мы так и говорили — немецкое… И ты выходит немец. Как это почему? Да потому, что так показать русского человека Федора Кузькина мог только немец.

— Да как же я его показал не так? — возмутился Можаев.

— А так… Ты только говно не заставил его жрать, — гремел Петр Федорович…

Возникла тяжелая пауза.

— Вася, так как же мне поступить в таком случае? — спросил Борис Андреевич у Рослякова.

— Да что вы, мужики, в самом деле, — встрепенулся Василий Петрович. — Не затем мы сюда пришли, чтобы ссориться. Давайте песни петь.

И он запел про горе-горькое, что по свету шлялося…

Его вскоре поддержали новые знакомцы.

И вечер знакомства прошел тепло и непринужденно…

274

А вот эпизод из жизни театра Сатиры, где была поставлена пьеса Сергея Владимировича Михалкова «Пена». Поставил ее дебютировавший в театре режиссер.

Во время премьеры после первого действия в антракте по фойе прогуливались Михалков и режиссер.

И тут мимо них публика буквально повалила в гардероб.

Режиссеру было стыдно наблюдать сцену массового ухода зрителей со спектакля.

Словно почувствовав его состояние, Михалков так отреагировал на происходящее:

— Смотри-ка… п-п— проняло!..

275

В практике аппаратных работников ЦК комсомола был распространен метод привлечения писательских кадров к написанию выступлений и докладов секретарей на пленумах и съездах.

— Однажды, — рассказывал Станислав Тимофеевич Романовский, заместитель главного редактора журнала «Сельская жизнь», — меня пригласили в сельхозотдел ЦК и попросили написать выступление для секретаря, ведавшего сельскими проблемами. Естественно, коротко изложили основные моменты, которые необходимо было затронуть в тексте.