Татьяна Правдина - Зяма — это же Гердт!

Он был первоклассным мастером. Профессионалом. Актер, не будучи таковым, никогда не сможет так потрясающе понимать и читать поэзию и литературу и при этом быть таким же земным человеком, как самый невзыскательный зритель. Он обладал таким чувством иронии, которая, если бы свалилась на актера менее талантливого, пусть даже и обвешанного званиями, то просто пришибла бы его, сделала из него циника и пижона. Зяма был недосягаем в вершинах юмора и иронии и доступен всем одновременно. Он был скоморохом, лицедеем высшего класса. Поэтому играл и Паниковского, и Мефистофеля, а между этими полюсами лежит такая пропасть, такой длинный путь…

Когда я читал книгу «Золотой теленок», я именно таким и представлял себе Паниковского. Именно с такой ногой, с таким баритоном бывшего барина… Именно такой конфликт Паниковского с миром мне и представился между строк… И когда ты видишь настолько снайперское попадание актера в роль, то радуешься еще больше!.. Радуешься и за него, и за себя, и за Ильфа и Петрова, за это негласное «единение», за родство представлений…

Вообще искусство театра требует от человека, решившего посвятить себя этой профессии, высочайшего мастерства и индивидуальности. Вот тогда происходит чудо… Индивидуальность необходима для того, чтобы интересно раскрыть и исполнить образ, а мастерство необходимо для того, чтобы это произошло точно, как прицельный выстрел охотника. Случайные попадания бывают удачными, но они всё равно имеют участь проходных и не слишком долго задерживаются в памяти зрителя.

Гердта как профессионала будут помнить всегда.

О Людмиле Гурченко

Многое восхищало Зяму в Люсе Гурченко: и ее женская стать (а в этом он, видит Бог, понимал!), и актерская игра, и неожиданный, с очень своим голосом, литературный дар, и редкая, особенно в женщинах, самоирония. Но что он просто превозносил — это ее музыкальность!

Когда на своем творческом вечере в ЦДРИ Люся объявила: Вертинский, «Маленькая балерина», Зяма восхищенно и с надеждой тихо сказал мне: «Ну и нахалка!» Сегодня, вероятно, это звучало бы: «Во дает!» Это был семьдесят второй год, в зале сидело много людей, слышавших самого Вертинского, и до этого никто не рисковал его исполнять. Сам Зяма был знаком с Вертинским и много лет назад даже сочинил пародию на романс «В степи молдаванской» и выступал с ней на эстраде, но исполнять авторские сочинения Вертинского, повторяю, никто не осмеливался. Когда Люся кончила номер, зал, как это бывает при наивысшем общем восторге, на мгновение совершенно замер, обрушившись затем единым порывом аплодисментов.

У Вертинского «Маленькая балерина» была одной из, как всегда, блистательно исполняемых, но рядовых, не самых популярных вещей.

Так мне кажется, я два раза видела и слышала это «живьем». Люся не повторила Вертинского ни в жесте, ни в темпе, но сделала этот романс так, что Зяма, хваля ее, сказал: «Вертинский был бы счастлив».

Прошло около тридцати лет, сделано огромное количество разноплановых работ, что-то блистательно, что-то менее, не бывает иначе, но всегда есть свое, с каким бы режиссером ни делалась работа.

Только ей удалось сделать так, что песни военных лет услышали молодые, для которых наша Отечественная, совершенно естественно, далека, так же как и Отечественная 1812 года.

У всех, даже у самых больших артистов, которые как бы стабильно играют хорошо, бывают пики непостижимого мастерства, которые показывают, кто они такие. У Чаплина в «Огнях рампы» есть эпизод, когда он показывает «вишню», а потом ему говорят: «А теперь японскую вишню», — и он показывает, а у вас вздрагивает душа, казалось бы, от пустяка. Для меня в Зяминой игре таким пиком стал эпизод в «Золотом теленке», когда Шура Балаганов и Паниковский тащат гири. Шура (Куравлев) говорит Паниковскому (Гердту): «А вдруг они не золотые?» — «А какими же им быть?» — отвечает Паниковский, и лицо его в это мгновение отражает и твердое знание, что это, конечно же, не так, и всю его несчастную судьбу, и детскую надежду на чудо: а вдруг — золотые?

Для меня в Люсиной «Маленькой балерине» — этот пик. Ну и, конечно, джаз! И восхищающая беспощадность к себе, на которую редко отваживаются артисты, а уж тем более артистки (вспомните хотя бы «Старых кляч»)!

Я не люблю определение «звезда», потому что оно часто достается не имеющим на него права. А Люся — звезда!

Людмила Гурченко

SUNNY BОY

Джаз, джаз, джаз… Кровь вскипает, мозги тикают, ноги отбивают такт. Как из такой простой мелодии музыкант взлетает в умопомрачительную импровизацию, перелопачивает все каноны и создает тут же, вот сейчас, в сию минуту, у всех на глазах, произведение новое, оригинальное, неповторимое. Когда у меня над головой тучка, я слушаю. Слушаю, восхищаюсь, встряхиваюсь и иду в бой с жизнью.

«Жистъ ета борьба, дочурка. Маркс, он тибе не дурак, якую богатую книгу наскородил. Не, дочурка, музыка ето великое дело. Ето тебе не книжонка. То усе брех. То для библиутик. У музыки не нада знать ни немецкого, ни американськага. Не-а, музыка проникаить прямо у кров, у душу, у самое сердце. Она тибе усе расскажить и за тебя, и за усех. Она и точить, и веселить. Як наедешь у Москву, зразу иди у консерваторию. До великих людей. Усе слуший. Усе мотай на ус. И к усем людям будь по чести и по ласке».

Дорогой папочка! Дорожку в консерваторию я проложу. Сколько будет радостных праздничных вечеров! О, «Весна священная»! О, мой любимый Евгений Светланов! А трио гениев: Святослав Рихтер, Мстислав Ростропович, Давид Ойстрах! Да, папочка, великие, великие. Я всё «мотала на ус».

А первое место, куда побежала восторженная девушка из Харькова, была площадь Маяковского. Там был кукольный театр Сергея Образцова. Аж до самого моего Харькова гремел на всю страну спектакль для взрослых «Под шорох твоих ресниц». Музыкальные пародии. А названия! «Смерть в унитазе», «Старушка в тисках любви», «Фиалки пахнут не тем». А чем? — думала я. Вот дура была. Да я и сейчас не смогла бы объяснить, чем именно не тем пахнут фиалки. Не тем, и всё. Можно загадочно улыбнуться, мол, понимайте по-своему. Почему я туда бросилась? Там играли и пели, а главное, синкопировали. А какие аранжировки! «Сердце бьется чаще, чаще под хруст и шорох твоих ресниц». А «Необыкновенный концерт»! Люся, стоп! Что за голос! Что за редкий голос прячется за куклой? Куклой, ведущей этот необыкновенный концерт! Дура-то дура, а неординарное схватила сразу. Зиновий Гердт. Ага. Запомним. Летом, будучи на втором курсе ВГИКа, отдыхала в Евпатории. Смотрю фильм «Фанфан-Тюльпан». А голос сразу узнаю — золотой голос Зиновия Гердта. А в Москве, на эстраде, вижу его в номере, где с неизменным успехом он исполнял музыкальные пародии. А потом, видно, остыл к эстраде. Очень хотелось познакомиться с ним, близко услышать его голос. И поучиться настоящему русскому языку. В то время меня уничтожали в институте за мой несусветный харьковский диалект. Юрия Левитана я слушала по радио в течение всей войны и после. Он был моим негласным учителем русской речи: «Говорит Москва. От Советского Информбюро»… Как же это было непохоже на наше родное харьковское: шорыте? (что говорите?). И вот Гердт, мой второй учитель. Я его выбрала. Я знала весь его закадровый текст из фильма «Фанфан-Тюльпан».