Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Паоло Нори
А вот прообраз писателя Кармазинова не вызывает никаких сомнений: им стал Тургенев. Одна из незабываемых сцен в «Бесах» – публичное чтение Кармазиновым его последней вещи «Merci», своеобразного прощания с читателями, в котором он рассказывает «о каких-то впечатлениях, о каких-то воспоминаниях», описывает небо «какого-то фиолетового оттенка, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а „вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь“». Мы знаем, что тургеневский «Дым» Достоевскому не понравился, и расстались писатели в свое время, как мы помним, не очень хорошо. В «Бесах» Кармазинов выказывает к революционерам какое-то угодливое почтение, которое порой граничит с попустительством, но большой вопрос, разделял ли реальный Тургенев их идеи.
Нетрудно догадаться, какой была реакция Тургенева на «Бесов». Прочитав роман, он писал:
«Ему [Достоевскому] по крайней мере следовало бы, прежде чем клеветать на меня, заплатить мне занятые у меня деньги; он полагает, что можно обойтись и без этого: это дело его совести».
Как нетрудно понять, Тургенев говорит о пятидесяти талерах, которые он одолжил Достоевскому в 1866 году.
Достоевский, получив тогда деньги, писал: «Благодарю Вас, добрейший Иван Сергеевич, за Вашу присылку 50 талеров. Хоть и не помогли они мне радикально, но все-таки очень помогли. Надеюсь, скоро возвратить Вам».
К 1873 году деньги он еще не вернул.
Долг Тургеневу он не отдавал десять лет и рассчитался с ним только в 1876 году.
13.6. Реакционные придворные круги
Евгения Саруханян в книге «Достоевский в Петербурге», выпущенной «Лениздатом» в 1970 году, отмечает, что в «Бесах» есть страницы, «достойные таланта великого писателя. <…> Но в целом «Бесы» прозвучали как пасквиль на революционное движение и на прогрессивных деятелей России. Кроме того, роман содержал богословские рассуждения о бытии Бога, о „Богочеловеке“ и „человекобоге“. Массы читателей отшатнулись от Достоевского. Писатель же еще более сблизился со своими новыми „друзьями“ из реакционных придворных кругов».
Я понимаю, что в Ленинграде 1970-х годов только так и можно было считать, но, когда я думаю об этом в Казалеккьо-ди-Рено в конце 2020 года, мне представляется, что дело обстояло совершенно иначе: сближение с реакционными кругами не отпугнуло от него «массы читателей», а наоборот, привлекло их. Изданные отдельным томом, «Бесы», как уже упоминалось, пользовались однозначным успехом, а что касается консервативного еженедельника «Гражданин», голоса «реакционных придворных кругов», то в 1873 году Достоевский открыл в нем рубрику «Дневник писателя». В 1876 году рубрика переросла в самостоятельный ежемесячный журнал «Дневник писателя», который Фёдор Михайлович готовил своими силами.
В «Гражданине» писатель выполнял также обязанности главного редактора. Так называемое сближение с реакционными кругами подразумевало, что Достоевский, бывший в молодости революционером и поплатившийся за это, вконец обуржуазился и, простите за банальность, стремился к спокойной жизни, совсем не похожей на ту, какой она была до вынесения ему смертного приговора. В какой-то степени, судя по всему, ему это удалось, но не до конца. Как пишет Фаусто Мальковати в опубликованной в «Гражданине» статье, рассказывающей о визите киргизских депутатов в Санкт-Петербург, некоторые слова императора приводились без разрешения министра двора. Ответственность за это нарушение была возложена на главного редактора, которого приговорили к двадцати пяти рублям штрафа и двум суткам ареста. Эти двое суток Достоевский провел за чтением «Отверженных» Виктора Гюго.
В 1874 году Фёдор Михайлович ушел с поста редактора «Гражданина», а, закончив работу над романом «Подросток», с 1876 года начал издавать «Дневник писателя» в формате самостоятельного ежемесячного журнала. Возможно, именно этим и объяснялся необыкновенный успех Достоевского в последние годы жизни.
На страницах «Дневника» писатель размышляет о событиях, происходящих в России и за ее пределами, описывает то, что видит на улицах Петербурга, печатает ряд своих рассказов («Крокодил», «Бобок», «Сон смешного человека», «Кроткая») и многое другое.
Летом 1873 года, например, еще на страницах «Гражданина» он опубликовал в своей рубрике небольшой очерк под названием «Маленькие картинки», на мой взгляд отлично иллюстрирующий, в какой атмосфере протекала жизнь Достоевского в те годы.
13.7. Лавочники
В «Картинке № 2» из очерка «Маленькие картинки» Достоевский рассказывает, как однажды летом 1873 года, когда он в воскресенье вечером гулял по Петербургу, рядом проходила «толпа шестерых пьяных мастеровых», и он стал невольным свидетелем довольно странного разговора, ведшегося на языке сквернословия, который, по словам писателя, «спокон веку отыскан и принят во всей Руси».
«Это просто-запросто, – говорит Достоевский, – название одного нелексиконного, запрещенного при дамах существительного, так что весь этот язык состоит из одного только слова, чрезвычайно удобно произносимого», даже когда «язык туго ворочается во рту».
Вот один из парней «резко и энергически» произносит это слово, «чтобы выразить об чем-то свое самое презрительное отрицание».
Второй в ответ повторяет это слово, но другим тоном и вкладывая в него другой смысл, выражая «полное сомнение в правдивости отрицания первого парня».
Третий вдруг приходит в негодование из-за того, что сказал первый, и «кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства».
Снова подает голос второй, но уже возмущенный реакцией третьего, и останавливает его, мол, «мы рассуждали спокойно, а ты откуда взялся?» Эту мысль он доносит с помощью все того же «заповедного слова».
И вдруг четвертый мастеровой, самый младший, радостно приподымая руку, словно найдя выход из затруднения и желая положить конец спору, «кричит… Эврика, вы думаете? Нашел, нашел? Нет, совсем не эврика и не нашел; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения, и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это не „показалось“, и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым и назидательным басом… да всё то же самое запрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: „Чего орешь, глотку дерешь!“ И так, не проговоря ни единого другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз кряду, один за другим, и поняли друг друга вполне», – пишет Достоевский, который, что бы там ни говорили все Набоковы мира, был блистательным писателем, согласитесь.
Следующий выпуск «Дневника писателя» он начинает с упоминания статьи в конкурирующей московской газете «Голос», утверждавшей, что очерк Достоевского о языке русского народа произвел фурор среди московского торгового люда, который раскупал последний номер «Гражданина» с невиданной доселе скоростью.
Как отметил Фёдор Михайлович, московский журналист из «Голоса» давал понять, что читатели Достоевского – простые малообразованные люди, лавочники, которые купили журнал «Гражданин» только
