Жизнь и творчество Р. Фраермана - Владимир Николаев
...В Одессе я пробуду еще, вероятно, с месяц. К этому времени работу думаю закончить. И знаешь: конечно, море прекрасно, но скучаю уже я по России. Где мой пруд? Где мой луг? Гей вы, цветики мои, цветики степные! Всех я хороших людей люблю на всем свете, восхищаюсь чужими долинами, цветущими садами, синими морями, горами, скалами и утесами. Но на вершине Казбека мне делать нечего — залез, посмотрел, ахнул, преклонился, и потянуло опять к себе в Нижнегородскую или Рязанскую.
...Когда ты едешь в Солотчу? Какие твои и Косты планы? Тоскую по «Канаве», «Промоине», «Старице» и даже по проклятому озеру «Поганому» и то тоскую. Выйду на берег моря — ловят здесь с берега рыбу-бычок. Нет! Нету мне интересу ловить рыбу-бычок. Чудо ли, из огромного синего моря вытащить во сто грамм и все одну и ту же рыбешку? Гораздо чудесней на маленькой, задумчивой, тихой «Канаве» услышать гордый вопль: «Давай подсак». А что там еще на крючке дрягается — это уже наверху будет видно...»
Вам, наверное, захочется узнать, что это за «Канава», «Промоина», «Старица» и проклятое озеро «Поганое», о которых вспоминает Гайдар. Это остатки старого русла Оки. Это затерявшиеся среди лугов небольшие озера, или музги, как их называют в Рязанской области, где так часто Гайдар живал с нами, ловил рыбу, писал книги, ночевал на берегах, заросших ежевикой, под старыми ветлами, причудливо искривленными от наших ветров и гроз.
Идем, бывало, с Гайдаром на рыбную ловлю прямо через луга, счастливые и уже мокрые по пояс. Опоздаешь немного — и уже солнце взошло, и колхозное стадо уже перешло брод возле молочной фермы и выбралось на траву, и ястребы уже появились в небе, и раскрылись цветы, и запахли травы, вея покоем и миром, и на душе тишина и отдых, и говорить не хочется, разве только петь. А до места еще далеко... И в самом деле Гайдар начинал мурлыкать — сначала тихо, потом все громче и громче.
Любил он петь. Шумит трава под ногами, засыпает душистой пыльцой сапоги, одежду, лицо и губы, а Гайдар поет: «Между небом и землей жаворонок вьется...»
Голоса, конечно, не хватает на всю песню, и на самой высокой ноте Гайдар, бывало, неожиданно остановится, возьмет за руку и покажет вверх, где и впрямь над нашими головами, стоя на одном месте в густом луговом воздухе, насквозь пронизанном лучами, трепеща крыльями, звенит и звенит маленькая птичка.
НАШ ПАУСТОВСКИЙ
Давно это было — еще в тридцатые годы, — когда К. Паустовский написал для своей поистине лучезарной книги «Летние дни» маленькое, скромное предисловие. Вот несколько строк из него: «Я и Рувим, описанный в этой книге, мы оба гордимся тем, что принадлежим к великому и беззаботному племени рыболовов. Кроме рыбной ловли, мы еще пишем книги. Если кто-нибудь скажет нам, что наши книги ему не нравятся, мы не обидимся. Одному нравится одно, другому совсем иное — тут ничего не поделаешь. Но если какой-нибудь задира скажет, что мы не умеем ловить рыбу, мы долго ему этого не простим».
Милая шутка! Но во всякой шутке таится своя правда. Паустовскому всегда была присуща невыразимо прелестная скромность, которая при блистательном таланте составляет одно из свойств его обаяния.
Он принадлежит к тем счастливым избранникам, которые с глубиной ума сочетают необыкновенную тонкость, чуткость, изящество мысли и внутреннюю свободу. И все это соединяется в нем с сердечностью, душевной щедростью и благожелательностью к людям. Он очень добрый, хороший человек.
С этим согласится всякий, кто знает его книги и доступен очарованию его таланта. Его отличает изысканный вкус, легкость пера и особая, ему, Паустовскому, присущая, одухотворенность, с какой он вбирает в себя окружающий мир, трепещущую огнями, красками родную природу, которую он открывает читателю и учит понимать и любить Родину.
Паустовский любит природу не только солнечной или нарядной, он любит ее, как истый художник, и в дождь, и в зной, когда полыхают синие зарницы, и хмурой осенью, и косматой зимой, когда по ночам снег и воздух фосфорически зелен, при луне на бледно-зеленом небе чернеют, как горы, застывшие сосны.
Родные просторы Паустовский исходил и исколесил из края в край. Ему довелось побывать и в Англии, и в Италии, и в любимой им Франции. Он наслаждался там людьми, музеями, искусством, роскошными садами и дворцами Версаля и, вероятно, очарованный стоял в Сикстинской капелле, пытаясь разгадать, как и многие другие, тайну великой всепобеждающей силы гения Микеланджело. Но и такое колдовство не могло не только вытеснить, но даже приглушить в его сердце любви к родным местам, к скромному среднерусскому пейзажу, Мещерской стороне и ее людям.
Трудно разгадать тайну воздействия таланта, но ясно одно: Паустовский захватывает вас сразу, целиком, и читатель подчиняется ему добровольно и радостно, вбирая в себя поэтический мир художника и ощущая, как трепещет каждая его фраза, словно ветвь, «полная цветов и листьев».
Стоит только один раз прочесть «Ильинский омут», чтобы уж никогда не забыть эти синие в дымке леса, уходящие дали, нивы и луга, и ту скромную былинку, которая помогает душевной тишине и безмятежности покоя. Как все это гармонично, проникнуто чувством, свежо, словно омытое благоуханным дождем. И как беспредельно богатство мыслей, музыки и мастерство снизывать слова, как жемчуг.
Талант Паустовского определялся и мужал в незабываемые годы первых пятилеток: тогда названия «Днепрострой» и «Магнитка» звучали поэзией. Молодые писатели, полные буйного веселья и задора, горели желанием служить своей Родине. Они жили подвижниками в наскоро приспособленных чуланах, подвалах и мансардах, не всегда были сыты, но мечтали о большой литературе и работали без устали. Каждый стремился участвовать в «великой стройке».
В эти годы Паустовский и написал «Кара-Бугаз» и «Колхиду». В своей биографической «Повести о жизни», где слова соперничают по силе воздействия с красками живописца, Паустовский вновь вернулся к минувшему.
В «Повести о жизни» и в других произведениях Паустовского читатель встречает впечатляющие зарисовки и портреты многих писателей: А. Толстого, Маяковского, Бабеля, Багрицкого, Платонова, Бунина, Грина, Олеши, Гайдара, Ильфа, Луговского, Роскина, Лоскутова, Гехта, Регинина и других. И наряду с этими именами с неменьшей взыскательностью художник запечатлел дорогих для него рыбаков, боцманов, матросов, пастухов, паромщиков и старого крестьянина-землекопа Семена Васильевича Елесина. Паустовский любит вести тихие беседы с этими мудрецами из народа, чья речь свежа, словно утренняя роса.
Я не знаю
