Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель
– Отпустите меня немедленно!
– Девушка из России с таким замечательным немецким языком не может надеяться выйти из больницы через окно третьего этажа, – промурлыкал профессор с такой нежностью, что я прикинула, не стоит ли мне разбить стекло. Но под рукой не нашлось предмета, подходящего для этой цели.
Пока я решала, что же еще такое отколоть, профессор приказал одному из студентов снять меня с подоконника. Студент, высокий крепкий парень, схватил меня под мышки и безо всякого усилия перенес на кровать.
– Как пушинка, – сообщил он профессору.
– Что, очень легкая? – спросил тот и велел меня взвесить. Я отказалась идти. Тогда все тот же студент взвалил меня на плечо и понес по коридору, а я орала и била его по спине. Вся гурьба во главе с профессором последовала за нами.
Меня внесли в комнату, полную всяких приборов, и поставили на весы.
– Всего сорок девять килограммов? – удивился профессор. – Неудивительно, что при таком истощении у нее нервный срыв. Что, родители морили вас голодом? – обратился он ко мне.
– Мои родители – звери и кровопийцы! – обрадовалась я предлогу зарыдать. – Не только морили голодом, но за любую мелочь шлепали по голой попе!
Кто-то из студентов хихикнул, но профессор цыкнул на него и спросил у меня:
– Обратно пойдете сами или отнести?
– Никуда я не пойду! – огрызнулась я, и меня понесли назад в палату.
Мне были запрещены визиты родственников, прописано усиленное питание и постельный режим. Запрет визитов был мне очень кстати, а от постельного режима я через пару дней начала лезть на стенку. И уж конечно, я постаралась напроказить, как могла. Пользуясь тем, что могла отоспаться днем, по ночам я изображала приступы страха, умоляла зажечь свет и выгнать страшного черного кота, который прятался у меня под кроватью. Однажды, когда сиделка пошла пописать, я удрала из палаты, незамеченная промчалась по коридору и спряталась в той комнате, где меня взвешивали. Они два часа искали меня по всей больнице, чуть с ума не сошли от страха, а когда нашли, чуть не бросились меня целовать за то, что я жива.
Тогда я притворилась пай-девочкой и кротко попросила их дать мне какую-нибудь книгу, пообещав им за это больше не убегать. Строгая медсестра отменила сиделку и принесла мне книгу Августа Фореля про гипноз. Я погрузилась в чтение и так увлеклась, что не заметила, как кто-то вошел в мою палату. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я подняла голову от книги и увидела стоящего в дверях высокого молодого человека.
Его лицо поразило меня тем, что не было похоже ни на еврейские, ни на русские лица, окружавшие меня всю жизнь. Это лицо без единой округлой линии было составлено только из прямых линий и прямых углов. Прямые надбровья под прямым углом переходили в прямой нос, под которым четко обрисовывались жесткие узкие губы и квадратный подбородок. Но особенно поразил меня его взгляд – твердый, проницательный и недобрый. Ни в лице, ни во взгляде не проступал даже оттенок мягкости и снисходительности. Это было лицо сурового властелина, встречи с которым жаждала моя душа.
Но внешне ничего не произошло: небо не упало на землю, не сверкнула молния, не загрохотал гром.
Молодой человек сказал ровным, хорошо поставленным голосом:
– Добрый день, фройляйн Шпильрайн, я – ваш лечащий врач. Меня зовут Карл Густав Юнг.
2
Это прекрасно. Он мой лечащий врач! Это означает, что он будет посещать меня каждый день и проводить со мной несколько часов. Мое отношение к нему в точности описано в письме Татьяны к Онегину: «Чтоб только слышать ваши речи, вам слово молвить, а потом все думать, думать об одном и день и ночь до новой встречи». Однако мое положение было лучше, чем положение Татьяны, – если Онегину было скучно в поместье ее родителей и он мог неделями там не появляться, то мой Карл Густав обязан был посещать меня каждый день. А моя задача сводилась к тому, чтобы ему со мной никогда не было скучно.
Мы были не просто врач и пациентка – он был мой первый врач, а я – его первая пациентка. Первая пациентка, пробный камень, первая ступенька предстоящей блистательной карьеры! Он хотел сделать из меня специальный случай: он решил впервые применить к лечению истерии новый, почти никем не признанный тогда метод психоанализа. Психоанализ был посвящен лечению подсознания – этой недавно открытой области человеческой души.
Понимаешь, в те времена человека воспринимали таким, каким его видели, и, если у него было нервное расстройство, его лечили от тех проявлений, которые были заметны невооруженным глазом. Но где-то в конце прошлого века венский врач-психиатр Зигмунд Фрейд догадался, что в глубине человеческой души таятся чувства и переживания, не только невидимые посторонним глазом, но неведомые и ему самому. Он назвал эти скрытые эмоции подсознанием, о котором сознание ничего не знало. Именно травмам подсознания учение Фрейда приписывало причины многих психических расстройств.
Как и положено при возникновении каждой великой идеи, коллеги и современники встретили ее в штыки. Она разрушала привычную гармонию, к которой все они привыкли и приспособились. Фрейда травили в научных журналах, над его статьями издевались. И только редкие профессионалы поняли суть его теории и восхитились. Ведь это было настоящее открытие: догадаться о существовании скрытого в каждой душе тайного царства, о котором никто не подозревал. Для признания правоты Фрейда в те времена требовалась большая смелость. Карл Густав Юнг был одним из таких смельчаков. А мне повезло: я оказалась первым объектом, к которому он собирался этот метод применить.
Я говорю, что мне повезло, потому что психоанализ состоит из цепи бесконечных бесед между врачом и пациентом. А мне только это и было нужно! Во всяком случае, на первых порах, пока мне не понадобилось большего. Как-то, когда Карла Густава срочно вызвали к директору клиники, я имела наглость полистать мелким почерком записанную им мою историю болезни. И обнаружила, что он обстоятельно побеседовал с моей дорогой мамочкой до ее отъезда домой. Что и говорить, мамочка создала в его голове весьма непривлекательный портрет своей любимой дочери.
Она не очень настаивала на моем истинном детском расстройстве, связанном с папиной привычкой больно бить моих маленьких братьев по голой попе, зато она уделила особое внимание моему горю по поводу смерти моей шестилетней сестрички, случившейся три года назад, и моей невообразимой влюбчивости. По ее словам, я безумно влюблялась в каждого взрослого молодого мужчину, который мне встречался,
