Михаил Ильяшук - Сталинским курсом

Я не случайно остановился на роли и положении старосты в лагерном обществе. Старостат — это основной костяк, на который опиралось командование лагеря. Благодаря старостату командование имело возможность направлять по нужному руслу поведение заключенных в быту.

Система задаривания и подкупа практиковалась и на производстве. От нарядчика, например, зависело, послать ли зека на более легкую работу, на которой он мог свободно выполнить, даже перевыполнить норму, или послать его на тяжелую, где хоть семь потов пролей, не заработаешь на пайку хлеба. Бригадир мог приписать при закрытии наряда лишнюю выработку в благодарность за полученную мзду, а то и просто, чтобы поддержать вконец исхудавшего приятеля.

Особое место в баимской «республике» занимал врачебно-медицинский персонал. Возглавлял его начальник медсанчасти из вольных. Ему подчинялся большой штат врачей-зеков. Во главе мужской больницы, самого большого лечебного учреждения Баима, стоял вольнонаемный заведующий (исключением была вышеупомянутая заключенная Терра Измаиловна), но его помощники и весь персонал больницы набирались из лагерников.

Положение врача в отношении жилищно-бытовых условий было более привилегированным, чем у обычных зеков. Медики пользовались некоторыми административными правами; они устанавливали степень трудоспособности каждого заключенного, категорию питания.

Каково же было положение трудоспособной массы обитателей баимского лагеря — работников основного (прядильно-ткацкого) производства и остальных второстепенных цехов? Как я уже говорил выше, многие из них не выдерживали этого труда и, поработав некоторое время, пополняли ряды безнадежных инвалидов и хроников. Но тот, кто был физически покрепче, преодолевал кризис, удерживался на производстве, и труд в дальнейшем шел ему на пользу. Такие зеки жили скромно, честно зарабатывая своим горбом солидную пайку хлеба и премблюдо (сверх баланды). В то время, когда больные хроники и инвалиды сотнями умирали в своих бараках, они не знали голода, поддерживали себя подвариванием продуктов, добываемых за зоной (если были расконвоированы), например, картофеля, овощей.

Обычно, когда кулинарная самодеятельность бывала в разгаре, берег Баимки представлял красочное зрелище, напоминающее цыганский табор. Там и сям пылали десятки костров. Воздух был насыщен дымом, пахло гарью. Над огнем в черных закопченных котелках варилась какая-то еда. Царило общее веселое оживление. Ожидание, что вот-вот сварится или испечется в золе аппетитная картошка, приятный отдых на лоне природы создавали иллюзию свободной вольной жизни, несмотря на окружение из высокого забора и вышек. Те, кто не возился у костра, сидели на лужайке и проводили время в дружеской беседе.

Вот пришло время пиршества — полдник готов. Компания друзей расселась в кружок на расстеленной на земле дерюге, а главный жрец ритуала уже выгребает из золы и рассыпает прямо посредине кучу горячей печеной картошки. Все с вожделением на нее смотрят. Кто-то развернул тряпицу с солью и… пошел пир на весь мир. С каким наслаждением поедалось это скромное блюдо!

Несколько поодаль лагерная парочка — муж и жена. Они с удовольствием уплетают вкусный пшенный кулеш, пахнущий дымом и заправленный нехитрыми пряностями, а иногда — и салом.

И в это же время в нескольких десятках метров от этих людей, уверенных в том, что они выдюжат, в бараках массами гибнут от дистрофии хроники, тяжелые инвалиды, доходяги. Все это соседствовало друг с другом, уживалось рядом и никого не удивляло. Люди привыкли к смерти, как привыкают к ней на войне. Смерть сотнями выхватывала жертвы, те же, кто был в силе, стойко боролись за жизнь. Эти последние составляли главную основу всей производственной деятельности баимского лагеря.

Между этими наиболее многочисленными группами баимского населения, из которых одна еще держалась на поверхности, а другая корчилась в предсмертных муках, была еще небольшая промежуточная прослойка. Ее составляли люди не совсем ослабевшие, способные самостоятельно передвигаться, не прикованные к постелям хроники. Они могли бы еще работать, зарабатывать пайку хлеба и даже восстановить свое здоровье хотя бы частично. Но, будучи по природе ленивыми, они не хотели трудиться, а предпочитали ходить по мусоркам и рыться в отбросах, выбирать оттуда гнилые листья капусты, картофельные очистки и всякую дрянь, которую тут же и съедали.

Среди этих опустившихся людей были даже профессора, потерявшие человеческий облик. Их презирали, ругали, третировали, высмеивали в глаза и за глаза, шарахались от них, как от прокаженных, но они не обращали никакого внимания на всеобщее и полное презрение и продолжали промышлять на мусорках. По сути, это были люди, потерявшие рассудок. Все они кончали плохо и шли по стопам умирающих дистрофиков.

Глава XLVI

Наш оркестр

В баимском лагере я познакомился с Костей Полбиным. Это был страстный любитель музыки. Ему принадлежит честь создания в Баиме симфонического оркестра. Сколачивал он его с большой энергией и настойчивостью на протяжении двух лет.

Костя был блондином, невысокого роста, с продолговатым лицом. Было ему лет тридцать пять. До Баима Полбин находился в заключении на колымских золотых приисках, где отморозил себе пятку, отчего ходил всегда прихрамывая. Когда он потерял трудоспособность, его перевели в Магаданское инвалидное отделение, где находилось больше двадцати тысяч инвалидов. Здесь функционировал великолепный оркестр, укомплектованный профессиональными музыкантами-зеками, работавшими до ареста в основном в Московском и Ленинградском оперных театрах. Руководил этим оркестром видный московский дирижер и композитор (фамилию не помню). В этом оркестре играл и Костя Полбин. Дирижер обратил внимание на способного Костю и приблизил его к себе. Полбин легко освоил игру на многих инструментах и помогал дирижеру в его большой и сложной работе, изучал методы аранжировки, попутно занимаясь теорией музыки. Ноты писал он быстро, четко, выходили они, как напечатанные. Словом, когда его этапировали в Баим, это был вполне подготовленный руководитель небольшого оркестра.

Прибыв в Баим, он не сразу смог развернуть музыкальную деятельность — не было ни подготовленных кадров, ни набора музыкальных инструментов. Но это его не смутило, мысль о музыкальной деятельности его не оставила.

В Баиме его поставили контролером и раздатчиком пищи на общей кухне. В то время (это было в 1942 году) столовая и кухня находились в отдельном бараке, разделенном на две неравные половины: в меньшей была кухня с котлами и подсобными складскими ларями, а в большей — собственно столовая. Последняя только по названию считалась столовой и не была похожа даже на захудалую харчевню, в которой люди сидят за столами, едят, пьют, курят, галдят. Это было большое, пустое, без столов и сидений холодное, не отапливаемое зимой помещение, в котором температура опускалась до десяти и ниже градусов мороза.