Алексей Полянский - Ежов (История «железного» сталинского наркома)

— Моя жена умерла 21 ноября, к тому времени они оба были арестованы. А потом, я не помню, чтобы посылал к ней шофера с передачей.

— Не валяй дурака, Ежов, мы тебе не мальчики и не поверим, чтобы такой отпетый бандит и шпион, как ты, не хранил яда и не знал, как им пользоваться, — вмешался в разговор Кобулов.

Ежов понял, что ему не уйти от «признания». Женю он видел дня за четыре до ее смерти и ничего ей не привозил, и ни с каким шофером не передавал, в такой привилегированной больнице фруктов и шоколада хватало. Убийство жены брать на себя не хотелось, лучше повернуть все это так, будто он способствовал ее самоубийству.

— Я не помню точной даты, когда в последний раз видел жену в больницу. Скорее всего, это было числа семнадцатого или восемнадцатого. Она сказала мне, что не хочет жить, знает, что ее все равно скоро арестуют, чувствует за собой тяжкие преступления. Она просила, чтобы я в следующий раз принес ей какой-нибудь яд…

— Вас устраивало самоубийство жены?

— Да. Она много знала о моей подрывной деятельности, о моих сообщниках и преступных замыслах. Но я решил не давать ей яд. Специального у меня не было. Обыкновенный конечно же я мог достать, но такое отравление могло бы навести на меня подозрения в том, что ее умертвил я сам или же через сообщников, или просто дал ей яд для самоубийства. Я знал, что смерть может вызвать большая доза снотворного. Сказал ей, что яда у меня нет, а снотворного очень много. Она все поняла.

Двадцатого числа я взял коробку с шоколадными конфетами и вложил туда пачку люминала. Потом положил коробку в сумку с виноградом и яблоками и велел шоферу отвезти все это в больницу. Конечно же я совершил тяжкое преступление, но она сама просила меня об этом. Она хотела уйти из жизни.

29 июня 1939 года

Прежде чем вызвать на допрос Ежова, Родос открыл полученную от Кобулова папку и решил еще раз просмотреть документы для работы с подследственным.

Вчера Кобулов был в хорошем настроении, улыбался, шутил. Видимо, его утренняя встреча с Берия прошла успешно.

Он с ухмылкой протянул Родосу показания находившегося под следствием в Лефортовской тюрьме некого В., ответственного сотрудника Наркомвода, который в последнее время был одним из немногих собутыльников Ежова.

Тот, полностью признаваясь в шпионских, вредительских и заговорщических связях со своим бывшим наркомом, дал также показания о иного рода связи, якобы существовавшей между ними.

По словам В., где-то в конце декабря тридцать восьмого года Ежов пригласил его вместе с женой, тоже работницей Наркомвода, на свою кремлевскую квартиру. Там они пьянствовали до утра. Пока В. спал в гостиной, Ежов уединился с его женой в спальне, а потом пригласил туда и самого В… Там Ежов предложил ему себя в качестве полового партнера. В. не являлся гомосексуалистом, но был вынужден удовлетворить желание своего начальника.

— Ну как? — спросил Кобулов Родоса, когда тот закончил чтение показаний В. — Отлично сработали ребята.

Но до тугодума Родоса пока никак не могло дойти, что же изменится, если Ежов, признавшийся в работе на четыре иностранные разведки, в махровом вредительстве и в заговоре с целью захвата власти, будет еще обвинен в мужеложстве, за которое в лучшем случае можно дать лет пять лагерей?

Кобулов заметил его замешательство и сказал:

— Это только для твоего сведения, Борис. Хозяин вроде бы намекнул, что не плохо провести процесс над недобитыми троцкистами и шпионами из числа писателей, актеров, всяких там режиссеров и прочей гнили. Поэтому наш Лаврентий Павлович считает, что хорошо бы найти их связи с предателями из НКВД во главе с Ежовым, ведь многие из них крутились вокруг его жены. Да Ежов и сам признался, что она шпионка. Лаврентий Павлович остроумно сказал, что их надо «посадить на ежа», то есть судить вместе с Ежовым, как Ягоду с Бухариным, Рыковым и прочими. Такая идея наверняка понравится товарищу Сталину, а может быть, он уже и поддержал ее.

Тут, Борис, на что надо обратить внимание: эта публика к выпивке склонна, баб любит, и педерастов среди них хватает. Вот Ежов со своими пороками и нашел с ними общий язык. Выколоти у него как можно больше подробностей о всяких там пьянках-гулянках, совращениях. С кем он там и как. На процессе это может очень пригодиться.

Готовясь к допросу, Родос решил еще раз внимательно прочитать рапорт Кедрова, сына известного революционера и чекиста. Игорь Кедров работал в ИНО, но вел следствия по многим делам. Раньше была такая практика. До создания в декабре 1938 года Следственной части НКВД следствия вели оперативные работники различных подразделений.

«Совершенно секретно

Народному комиссару внутренних дел Союза ССР

Комиссару госбезопасности первого ранга тов. Берия

Считаю необходимым доложить Вам об известных мне фактах, требующих проверки, указывающих на неслучайный характер отношений Н.И. Ежова с лицами, впоследствии разоблаченными как враги народа.

1. Ежов поддерживал отношения с Пятаковым. Об этом мне стало известно в 1936 году от Родоса. В октябре 1936 года мне было поручено допрашивать Радека. В своей преступной деятельности он тогда еще не признавался. Однако он довольно откровенно говорил о связях своих, Пятакова и других участников антисоветского блока. По его словам, квартира Пятакова служила местом сборищ и попоек друзей Пятакова. Радек назвал несколько человек, которые бывали на квартире Пятакова, в том числе назвал и Н.И. Ежова. Курский и Берман (бывший начальник СПО НКВД и его заместитель), которым я доложил о заявлении Радека, предложили мне этим вопросом не интересоваться, потому что об этом Политбюро было известно. Должен оговориться, я отчетливо не помню, какими словами это было сказано, но я понял так, что Ежов действовал в данном случае по поручению Политбюро. Через несколько дней от допроса Радека отстранили. Радек все еще запирался, но был накануне признания. Уточнить этот вопрос могут, кроме Радека и Бермана, Л. Коган и А. Альтман (первый из них допрашивал Пятакова, второй — Радека).

2. Николай Иванович Ежов по непонятным причинам поддерживал необычные отношения с неким Мнацакановым А.А., бывшим сотрудником ИНО НКВД. Летом 1938 года Мнацаканов из партии был исключен как явно чуждый элемент, а несколько позднее выяснилось, что он является немецким шпионом. Между тем подозрения против Мнацаканова появились и были хорошо известны в партийном коллективе ИНО НКВД задолго до этого. Для того чтобы относиться к Мнацаканову с недоверием, были все основания, и не замечать их было нельзя. Этот человек ничем не был связан с Советским Союзом. За границу он выехал еще во время империалистической войны. За границей находилась вся его семья. Он сам постоянно жил за границей — в Персии, Германии и Австрии до 1936 года. В Советском Союзе до 1936 года был либо проездом, либо только для того, чтобы обделать свои личные дела и тотчас опять уехать за границу. Не будучи принятым в советское гражданство, называл себя советским гражданином и на руках имел советский паспорт (в Вене был даже с дипломатическим паспортом как вице-консул), сохраняя за собой право на персидское подданство. В кандидаты ВКП(б) был принят решением секретной комиссии при парткоме ОГПУ (членами комиссии состояли также Слуцкий, Островский из парткома и, кажется, Сперанский из отдела кадров). Был связан с братом-троцкистом и провокатором, находившимся в Персии. Когда этот провокатор был персами арестован для отвода глаз, Слуцкий добился его освобождения через резидентуру ИНО ОГПУ в Персии. Жена Мнацаканова Бошкович Эрна сохранила и поддерживала связь со своим первым мужем — польским шпионом. Как Мнацаканов, так и его жена из кожи вон лезли, чтобы познакомиться и угодить Агранову, родственникам Ягоды и т. д., которых они встречали за границей. Агент ИНО ОГПУ с 1922 или 23 года Мнацаканов благодаря личной близости к Слуцкому в 1932 году становится работником берлинской резидентуры, а в 1935 году помощником венского резидента, а в 1936 году назначается на работу в аппарат ИНО НКВД по должности помощника начальника отделения. И в своей агентурной работе у Мнацаканова отмечались подозрительные поступки: еще в 1934 году он настойчиво пытался реабилитировать провокатора под кличкой «Парень», а в другой раз выболтал агенту-двойнику под кличкой «Лекарт» наше задание, в чем, однако, не признался, Слуцкий же об этом знал. После назначения Ежова народным комиссаром в 1936 Мнацаканов мне сказал, что он лично знаком с Ежовым. В другой раз Мнацаканов мне сказал, что Ежов не соглашается встречаться в Вене ни с кем из работников НКВД кроме него — Мнацаканова и его жены, которые служили проводниками Ежову. Когда и после этого мое отношение к Мнацаканову не переменилось к лучшему, он стал заходить ко мне в комнату нарочно для того, чтобы от меня позвонить Ежову. Звонил Ежову перед заседанием парткома, на котором рассматривалось партийное дело Мнацаканова. На заседании парткома Мнацаканов держался крайне нахально, как будто рассчитывал на какую-то выручку. После ареста Мнацаканова я дважды обращался к Волынскому (быв. зам. нач. 3-го отдела ГУГБ) за разрешением допросить Мнацаканова о его конкретных вредительских действиях в работе. Волынский согласия на это не давал. Третий раз я разговаривал по этому вопросу уже с Дуловым (тоже быв. зам. нач. 3-го отдела ГУГБ), в ведение которого перешло следствие по делу Мнацаканова. Дулов мне сказал, что Мнацаканов признался в том, что он является немецким шпионом, и начал было писать показания о своей преступной деятельности. Но однажды во время допроса Мнацаканова в кабинет вошел Ежов, который в этот день обходил тюрьму. Ежов спросил Мнацаканова: «Ну, что, пишешь?» — на что Мнацаканов ответил утвердительно. Ежов односложно сказал: «Ну пиши, пиши». Мнацаканов после этого отказался от своих показаний и вскоре был расстрелян. Уточнить весь этот вопрос кроме Дулова и Бошкович могут Рощин В.П. и Шанина А.Л., бывшие работники венской резидентуры ИНО НКВД, а также жена Слуцкого.