Ираклий Квирикадзе - Мальчик, идущий за дикой уткой
Кеке догнала мужа, который стоял во дворе одинокой вдовы Кетеван Якобашвили.
– Помнишь, как тихо выл филин у наших окон, как он мешал нам спать. Как я ненавидел его тогда. Помнишь, однажды ночью я вышел, чтобы убить его… Если бы ты знала, Кетеван, как я вспоминаю сейчас того филина, как мне хочется, чтобы была ночь, ты, я и филин. По ночам здесь, на Украине, тоже воют филины, не воют, а ухают, воют шакалы, а филины ухают. И вот я слушаю их и вспоминаю наши ночи…
Притихшие дети смотрели на человека-письмо. Молодая вдова стояла в дверях дома и молча, напряженно слушала Шалву.
– Постеснялся бы детей… – шептала Кеке, – не позорь себя…
– Пусть говорит! – возразила Кетеван.
Но Кеке схватила мужа за рукав и потянула. Он не поддавался; она потянула сильнее, сдвинула с места. Человек-письмо стал быстро-быстро удаляться от Кетеван, договаривая на ходу:
– Кетеван, я не всегда был хорошим мужем, мне стыдно вспоминать наши ссоры. Я не взял тебя в Кисловодск, а ты так хотела. Кетеван, вот кончится война, и мы поедем…
Кеке выволокла мужа на улицу, прислонила спиной к стене.
– Очнись!
Шалва дошептывал письмо Кетеван. Кеке отогнала мальчишек.
– Шалва, ну что с тобой случилось… Шалва…
У Кеке от отчаяния опустились руки, она потеряла злость, нежностью и тревогой наполнились ее глаза…
– Ну что с тобой? А? Пойдем домой… покушаешь…
Почтальон покорно побрел за женой.
Но едва они свернули за угол, как он остановился перед домом мукомола Леселидзе.
– Письмо пришло!
Кеке тянула мужа за рукав, но Шалва вырвался и оказался во дворе мукомола. Почтальон закричал:
– Папа, я жив! Я не могу назвать места боев, это тайна, но я жив! Месяц мы выбирались из окружения. Было такое, что и не опишешь в письме…
Мукомол грозно шел к Шалве:
– Это о чем ты?
– Помнишь, ты учил меня на охоте лежать на дне озера и дышать через тростинку, папа, если б ты знал, – это оказалось спасением для меня, я пролежал на дне болота, скрываясь от погони, целые сутки. Немецкие сапоги два раза ступали по моему животу, но я лежал, затаившись…
– Что он говорит? – спросил мукомол Кеке.
– Он читает письмо Петра.
– А где само письмо?
– У него в голове…
Кеке сказала это со смирением в голосе. Она прекратила бороться с мужем.
– Он что, потерял его? Шалва, где письмо? – мукомол обернулся к Шалве.
– В болоте со мной лежали семь человек, они благодарят тебя… получается, что ты спас им жизнь… У меня сломано ребро…
– Какое ребро? Где письмо?
– Это он придумывает, – заступилась за мужа Кеке.
Мукомол понял, что перед ним разыгрывается какой-то спектакль. Он оскорбился, толкнул Шалву, но тот не прекратил декламации. Мукомол зажал огромными ладонями ему рот и так понес почтальона к воротам. Выведя Шалву, он хотел уйти, но голос остановил его.
– Я высылаю тебе фотографию девушки Тамары, она просила, чтобы я сфотографировался рядом с ней, но я этого не сделал, чтобы вы с мамой не подумали, что между нами всё решено. Вы же знаете – ваше слово решающее! Мне она нравится. Не смотрите, что она выглядит как маленькая девочка. Ей двадцать три года. Она санитарка…
Мукомол слушал Шалву раскрыв рот, ему интересно слушать то, чему нет объяснения.
– Она умная, начитанная, я сказал ей, что у грузин в семье по восемь-десять детей, она сказала, что достаточно иметь двоих, пока это единственное, в чем нет у нас согласия. Если она вам понравится на фотографии, сообщите. Ваш сын лейтенант авиации Петр Леселидзе.
Мукомол закрыл рот и попросил:
– Зайдем в дом, сегодня день такой. Может, ты еще какое письмо моего мальчика найдешь…
Но Шалва уже не слушал мукомола. Он повернулся и пошел по деревенской улице. Кеке шла за ним, покорная и тихая.
Председатель узнал о странном поведении почтальона к концу дня. Когда ему рассказали о говорящем письме, председатель спросил, в каких домах был Шалва. “Это те дома, куда он носил похоронки, – сказал Георгий, – он заболел, не надо его трогать, пусть ходит”.
И в этот момент мимо окон правления прошли почтальон и его жена. Георгий окликнул Шалву, тот даже не посмотрел в сторону председателя; Кеке шла за мужем.
– Целый день ходишь голодный, пошли домой!
Георгий нагнал их.
– Здравствуй, Шалва!
Шалва остановился только тогда, когда Георгий стал перед ним, преградив ему путь.
– Все письма прочел?
Шалва отрицательно закачал головой.
– Много еще осталось?
Шалва подтвердил.
– Почему молчишь?
Шалва не ответил.
– Ты – Шалва Татишвили?
Молчание.
– Ты – письмо?
Шалва подтвердил кивком.
– Ты – много писем?
Шалва кивнул и даже улыбнулся. Георгий не знал, что делать в таком необычном случае.
– Солнце зашло. Почта уже не работает. Может, домой пойдешь, а с утра…
Шалва молчал.
– Знаешь… Мы войну выиграли. С сегодняшнего дня надо залечивать раны. Может, не надо письма читать? Тех, кто их написал, уже нет в живых… а ты ходишь к родным… Ты хочешь сказать, что их дети, мужья живы… да?
Шалва молча слушал Георгия.
– Родным не будет лучше от этого. Они знают, что это письма мертвых. Ты же им уже принес похоронки…
Шалва вскрикнул что-то вроде “да” протяжно-протяжно.
Потом быстро отошел от однорукого председателя.
Дома он поел, попил и тут же заснул. Жена бесшумно двигалась, собирая со стола остатки ужина. Потом и сама легла спать.
В небе светила большая желтая луна. Где-то вдалеке ухал филин. Кеке улыбнулась, вспомнив рассказ о филине… Она встала, пошла босая к ковру, где спал Шалва, залитый ярким лунным светом.
– Шалва, ты письма придумываешь, да?
Шалва поднял голову, сонно посмотрел на жену. Она вспомнила, что забыла во время ужина снять марки с лица мужа.
– Шалва, ты письма придумываешь, да?
– Нет, – ответил муж. Опустил голову и тут же засопел.
Кеке стала осторожно отклеивать марки с его лба, со щек, с затылка. Она положила их в нижний ящик комода, посмотрела еще раз на спящего мужа и вышла.
Утром Кеке проснулась от громкого голоса. Это был голос Шалвы.
– Здравствуйте, дорогие мама и папа! Давно не писал вам. Здесь такое пекло… Вижу Берлин, до него три километра, бьют прямой наводкой. Наша пушка стоит на трамвайных рельсах. Ходят коровы. Точно такие, как наши. Не боятся выстрелов… Напротив дом, там на пятом этаже молодая немецкая женщина стоит в окне и моет стекло. Она тоже не боится выстрелов. Непонятно, почему моет окна. Вокруг такой ад, пекло. Старшина сказал: это значит, скоро конец войне. Женщины это чувствуют первыми.
Дорогие мои папа и мама! Я заговорил о женщинах – значит, скоро конец войне, и еще… главное… Когда нас отправляли на фронт, в Гори я познакомился с девушкой. Папа, в Гори около базара есть тир. Девушка и ее отец работают в нем… Девушка меня попросила, чтобы я пострелял, ей скучно было стоять одной в дождь… Я стрелял, стрелял… Папа, потом эта девушка, звали ее Лиза Абашидзе, приходила несколько раз ко мне, туда, где мы жили, в здание школы… Старшина Хрузин сказал, что я, может быть, уже отец. Папа, это я, может, уже отец. Я не думал об этом, а старшина Хрузин сказал, что я, может быть, уже давно отец.
