Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Сразу же по приезде Ники обратился за паспортом и визой, но ответа не было. Так минуло шесть недель, он чувствовал, что должен что-то предпринять. В конце концов, хитрость раскрылась. В один прекрасный день Никин «визитер» предложил ему крупную сумму денег с тем, чтобы мы остались в России. Ники отказался и решил, что пришло время действовать.

К этому времени он знал из завуалированных намеков в открытках из Лондона — упоминаний о немецком гувернере, который был у моего мужа и его брата в юности, — что наше освобождение было как-то связано с главой германского правительства. На следующее утро он посетил германское посольство в Москве, встретился с послом, объяснил ему положение дел и почувствовал, что тот крайне озабочен тем, как ему помочь. Когда позднее, в тот же день, он уведомил о состоявшейся встрече своего «визитера», тот стал белым, как бумага. И Ники тут же получил распоряжение паковать вещи и уезжать из Москвы.

Ники вернулся домой. «Что нам делать? — спрашивала я. — Что с нами будет?»

«Ничего, — ответил он, — посол в курсе дела, и сейчас они не посмеют нам пакостить. Надо начинать готовиться к отъезду».

Трудно передать, что мы чувствовали в это самое опасное время нашей жизни. На другой день после возвращения Ники я решила сходить в ГПУ. Я зашла туда, как ни в чем ни бывало, и направилась в знакомую комнату. Тот же человек, что и всегда, был там, но с какой ледяной холодностью встретил он меня. Всем своим видом полнейшего безразличия он как будто говорил: «Я не понимаю, зачем вы пришли».

Я попыталась начать какой-то разговор, но безрезультатно. На мою просьбу выдать немного муки, так как мои запасы кончились, он ответил:

— Мы больше ничего не сможем вам дать, вы сняты с довольствия.

— Но с какого времени? — спросила я.

— Не знаю. Но вы у нас больше ничего не получите, все кончено.

— Когда же мы сможем уехать?

— Об этом нам ничего не известно, — гласил ответ.

Глава 2

ТАТИЩЕВ-ВОРИЩЕВ

12 января 1932

11, rue Toullier, Paris 5e

Mademoiselle Dina Schreibman

Pavillon 84ter, 22, rue Barrault, Paris 13e

Дорогая Дина Григорьевна,

К сожалению, эта неделя у меня вся занята, и самое раннее, когда я смогу попасть к вам, — это днем в субботу. Устроит ли вас, если я приду в субботу 16-го между 4 и 5 ч. дня? Мне всегда очень приятно и интересно с вами говорить. В случае неполучения ответа, буду считать, что вы меня ждете в субботу.

Искренне преданный Н. Татищев.

15 февраля 1932

Я очень жалею, что не был дома вчера, когда вы заходили, и что не смог попасть к вам днем. Все это время я очень занят. Если на неделе выпадет свободный вечер, зайду к вам, но не предупреждая заранее, чтобы не связывать вас; если вас не окажется дома, пройду к Булатовичу или Варшавскому.

Крепко жму вашу руку. Н. Татищев.

27 февраля 1932

Хотите пойти завтра гулять? Мы посмотрим St Chapelle и зайдем в Лувр. Если хотите, заходите за мной в 1 ч. 30 м.; времени будет как раз в обрез: час на St Chapelle и час на Лувр, который закрывается в 4. В случае неполучения ответа, буду вас ждать до двух. Если же вы не можете, дайте, пожалуйста, знать по телефону в мою гостиницу (Danton 45–67). Если меня не будет, передадут. Привет. Н. Татищев.

29 февраля 1932

Дорогая Дина Григорьевна!

Если ничего не имеете против, приходите завтра (вторник) вечером ко мне: Мишка уходит в 8 к Братьям. Приходите в 8 1/2, не позднее. Будет горячее красное вино с сахаром и китайская литература семнадцатого века, что очень хорошо рифмует одно с другим. В случае неполучения от вас известий, буду вас ждать в 8.30.

Искренне преданный Н. Татищев.

Без даты

Дорогой Николай Дмитриевич!

Я устроилась так, что в субботу буду свободна вечером и могу к вам прийти. Если можно, я приду после восьми. Пожалуйста, пообедайте к тому времени. А вообще, дорогой Котенок, я очень грущу сегодня и очень хочу поскорей тебя увидеть. Скорей бы завтра.

Твоя Дина Шрайбман.

Из писем марта 1932

Писать любовные письма надо так: выписать две страницы из «Опавших листьев» (кстати, принеси мне в среду «Уединенное»), конец обычный, т.е. целую глаза (которые у тебя стали очень блестеть, это меня радует) или волосы; в следующем письме грудь или шею, чтобы и в трафарете не было повторений.

Как можно любить эгоиста и грубого скота? И пошляка, сидящего между Гумилевым и генералом Топорковым?.. Врангелевский штабс-ротмистр с Шопенгауэром в кармане. Du dernier ridicule[103].

В первые месяцы гражданской войны я каждый день серьезно думал о самоубийстве: некуда было податься. Потом догадался, что моя роль тут — быть гармонической личностью, которая даже если молчит, все равно в ее присутствии как-то неловко повесить кого-нибудь за ноги.

Я тебя довольно сильно… Все мои знакомые мне кажутся очень хорошими и половина из них — замечательными. В следующей моей инкарнации я попрошу у Бога музыкальности и печали (способности чувствовать себя, хотя бы иногда, несчастным). Рай в аду — моя земная жизнь. Для духов наша земля может представляться адом. Но и в ад спускались Богородица и святые; в аду пребывают еллинские философы; жара и холод ада духами воспринимаются очень трагично, а нами — как природа (Люксембургский сад, утро, солнце).

…Ее убил котище злой. Намекни Поплавскому, что в первый раз было после того, как он санкционировал, то есть в субботу (после разговора в пятницу): ложь невинная. Любить всех — значит никого? Всех детей одинаково — значит ни одного? Ужасно. Вероятно, тут что-то не совсем так.

Очень привык: Gob. 67–67, Дина.

12.30 ночи. За чтением твоего письма.

Дина, моя дорогая, так как был один шанс на тысячу, что ты окажешься в 12 в Café de la Sorbonne, я уехал, не дожидаясь конца, от наших идиотов и, подъезжая к Сорбонне, сообразил, что тебя там не будет, но что дома меня ждет твое письмо. Так и оказалось.

Я совершенно не умею писать писем. Писать искренне, конечно, не трудно, просто мне еще не приходилось. Мне все кажется, что выходит фальшиво. Говорить гораздо удобнее. Ты, конечно, помнишь, что я тебе сказал насчет того пророческого сна? Перечитывая твое письмо, я окончательно убеждаюсь в том, что ты — как раз то, что я тогда видел, некий якорь. У тебя была трудная жизнь, у меня до безобразия легкая — вот существенная разница. Ты настоящий человек, а я еще не совсем…