Сергей Есенин - Жизнь моя за песню продана (сборник)

К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества, сознавая внутреннюю свою незащищенность. В одной из последних песен Есенин прощается с цветами:

Ну что ж, любимые, – ну что ж!Я видел вас и видел землю,И эту гробовую дрожь,Как ласку новую, приемлю.

Только теперь, после 27-го декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строка написана кровью пораненных жил. Тем острее – горечь утраты. Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни:

И, песне внемля в тишине,Любимая с другим любимым,Быть может, вспомнит обо мне,Как о цветке неповторимом.

И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом – о себе самом.

Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее. Будем завоевывать для каждого и каждой право на хлеб и право на песню.

Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя! Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин!

Иван Розанов

Мое знакомство с Есениным

I

Я не принадлежу к тем, кто был с Есениным на «ты», звал его Сережей и великолепно знал всю подноготную, всю его частную и домашнюю жизнь. И никогда я особенно не сетовал, что нет у меня неодолимой страсти непременно проникать за сцену, разбираться в закулисных интригах, заглядывать в чужие спальни. Я всегда думал, что есть известные границы, что можно говорить о писателе и чего не надо, не следует. Дела поэта – это прежде всего стихи его. Все остальное постольку-поскольку. Знание обыденной домашней обстановки может в некоторых случаях пояснять его творчество, но чаще только мешает, заслоняя главное, существенное и неповторяемое второстепенным, обыденным и заурядным. Я вполне понимаю одного страстного любителя литературы, который избегал знакомства с любимыми им писателями.

Пушкин когда-то писал Вяземскому: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! Слава богу, что потеряны! Он исповедовался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии… Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции – охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки и т. д., потому что… радуется унижению высокого, слабостям могучего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. «Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так как вы – иначе!»

Еще хуже, если беззастенчивое перебирание грязного белья прикрывается псевдонаучными целями. Будто это важно для изучения психологии творчества. Я очень люблю Пушкина, нахожу в нашем пушкиноведении вопиющие пробелы. У нас нет, например, до сих пор пушкинского словаря. И потому я особенно не одобряю тех из пушкинистов, которые с энергией, достойной лучшего применения, изощряются над решением вопросов, с какими женщинами и когда был Пушкин в связи, а потом стараются установить, к какой из женщин какое стихотворение относится. Методологически такие изыскания крайне вредны, потому что сложные тайны поэтического творчества огрубляют, сводят к примитиву психики дикаря. И, конечно, идет это от нашей суетности, а не от любви к литературе или Пушкину.

Итак, я не жалею, что Есенин всегда воспринимался мною прежде всего как поэт и таковым остался и в моих воспоминаниях.

С другой стороны, я благодарен судьбе, что знал поэта лично, слышал его голос, беседовал с ним наедине, видал, как иной раз чудесно загорались его глаза при внезапно вспыхнувшей мысли.

Я часто встречался с ним в 1920 и 1921 гг. Он относился ко мне, как к человеку, интересующемуся его поэзией, который когда-нибудь и, может быть, очень скоро, будет о нем писать. В то время я работал над вторым томом своей «Русской лирики», и Есенин, смеясь, говорил: «Я войду, вероятно, только в ваш десятый том!»

Каждый писатель немного актер и, выступая перед публикой, немного гримируется. Таким мы и должны его воспринимать.

Думаю, что и Есенин являлся передо мною не без грима, т. е. старался казаться мне таким, каким хотел дойти до читателей. Кое-что он определенно старался мне внушить. Например, он, видимо, боялся, как бы его не приняли за недоучку, и не раз давал понять, что он многое прочел и основательно продумал. Но, конечно, во многих случаях мои мнения о нем складывались независимо от его внушений. Так, например, он никогда не говорил мне о своем славолюбии, а я считал это одним из основных нервов всей его деятельности.

Три любви, по-моему, двигали и живили его: к славе, к стихам и к родине. В жертву этим трем он готов был принести все остальное: и чувство к женщине, и постоянство в дружбе, и все другие страны и нации. В этом замыкании и игнорировании всех других ценностей жизни была главная причина, думается мне, той опустошенности души за последние годы, которая привела его к «Черному человеку» и веревке удавленника.

Кто-то из современников Пушкина сказал когда-то о великом поэте, что по-настоящему, глубоко он ничего в сущности не любил, кроме своих стихов. В какой степени это действительно приложимо к Пушкину, – оставим под вопросом. Но вот что находим мы в воспоминаниях А. Воронского о Есенине («Красная Новь». 1926. № 2):

«На загородной даче, опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я вошел и увидел: он сидел на кровати и рыдал. Все лицо его было залито слезами. Он комкал мокрый платок.

– У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я все отдал им, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня.

Он плакал больше часа.

«Пусть вся жизнь за песню продана», – это из последних его стихов».

Другой свидетель, Вадим Шершеневич, рассказывает, как угнетала Есенина в последние годы мысль, что слава ему изменяет, что его как поэта недостаточно ценят.