Лев Троцкий - Сталин. Том II

Авторитет руководства, личный авторитет Ленина, все это составляло авторитет Центрального Комитета. Принцип личного вождизма совершенно не был известен партии. Она выделяла в руководстве отдельные наиболее популярные фигуры, окружала их доверием и восхищением, но привыкла знать, что руководство исходит из Центрального Комитета. Эта традиция сыграла в руках тройки огромную роль, она противопоставила Центральный Комитет личному авторитету. Об этом рассказывает Бармин: «Каковы бы ни были наши колебания и сомнения, чувство верности партии в конце концов одерживало верх над критической мыслью».

Здесь, естественно, встает вопрос о роли авторитета в политической партии, в том числе и в революции. Во всякого рода маленьких сектах, где имеются свои дешевые башки, можно нередко слышать отрицание авторитарного принципа, противопоставление ему абстрактного принципа демократии. Что революционная партия может быть только демократическая, т. е. решать по большинству голосов, этот вопрос не подлежит даже обсуждению. Но это вовсе не исключает роли авторитета, в котором выражается опыт и выводы прошлых столкновений, трений, боев и поражений. Авторитеты создаются с такой же железной неизбежность, как и формируется самое сознание партии. Проверенные опытом авторитетные вожди означают огромную экономию сил для партии, ибо в случаях сомнения, колебания, неясности их слово вызывает удвоенное и удесятеренное внимание к себе и рассеивает многие недоразумения и ошибки без трений, без потери времени. Наконец, в условиях, когда необходимо немедленное действие, без предварительного обращения к партии, без обсуждения и голосования, только такого рода авторитетные вожди имеют возможность в критический момент взять на себя ответственность за решение, от которого иногда зависит судьба партии. Такую смелость дает им уверенность в том, что партия, оценив после опыта обстановку и условия, одобрит их инициативу.

Тем не менее, несомненен и тот факт, что авторитет вождей создает не только экономию в процессе партийного мышления и борьбы, но и тормозит нередко критическую мысль партии, создает априорное доверие к тем руководящим органам, откуда исходит авторитетный голос. При известных условиях привычка партии к авторитетному руководству может повернуться своим острием к самой партии. Выход отсюда, разумеется, не в голом отрицании авторитета, ибо процесс, который мы анализируем, есть по самой сути своей органический процесс и заключает в себе неизбежные жизненные противоречия, которые можно преодолеть только такими действиями, которые, в свою очередь, выдвинут новые авторитеты.

В конце концов, этот процесс знаменателен не только для революционной борьбы; мы наблюдаем его в той или другой степени во всех сферах человеческой деятельности, в том числе и в науке. Дарвин поднял естествознание на новую высоту, но его влияние имело не отрицательные последствия, хотя бы, скажем, в виде попыток механического перенесения законов борьбы за существование и пр. в область социальных явлений.

Все это показывает лишь, что в вопросе о роли авторитета в революционной политике необходимо подходить не рационалистически, а диалектически. Бывают условия, при которых авторитет играет огромную прогрессивную роль и способен обеспечить победу или, по крайней мере, чрезвычайно ускорить и облегчить ее. Но воспитанное этой победой, грандиозностью ее, доверие к руководству как таковому, может при неблагоприятных условиях стать тормозом дальнейшего развития. Совершенно смешны, несерьезны резонеры, которые хотят иметь розу без шипов, революцию без эксцессов и без опасностей реакции, авторитетное руководство без опасности злоупотребления авторитетов и т. д. Превентивных средств против противоречий развития не существует.

С вопросом об авторитете руководства, о незыблемости этого авторитета тесно связан был вопрос о единстве партии, разрыв в которой мог произвести кризис режима в пользу контрреволюции. «Этот аргумент, – пишет Бармин, – служил без конца против всех оппозиций и в конце концов сыграл решающую роль в гибели последних сотрудников борьбы Ленина».

Тот же Бармин совершенно правильно говорит, что борьба между теорией перманентной революции и теорией построения социализма в отдельной стране отражала два состояния сознания: «одно активного революционализма, другое – отступления на домашние позиции после поражения».

Бармин рассказывает, как он взялся в годы гражданской войны за изучение восточных языков, чтобы стать в Азии революционным агитатором и организатором. «Но события замедлились и вместо того, чтобы подготовлять тайную революционную борьбу, полную опасности и интереса, я оказался занят подготовкой консульской карьеры… Вместо того, чтобы быть агитатором или организатором восстания, я буду чиновником».

Несомненно, что Сталину свойственна личная физическая жестокость, то, что называется обычно садизмом. Во время заключения в бакинской тюрьме сожитель Сталина по камере предался однажды мечтам о революции. «Крови тебе захотелось?» – спросил неожиданно Сталин, который тогда еще назывался Коба. Он вынул спрятанный за голенищем сапога нож, высоко поднял штанину и нанес себе глубокий порез: «Вот тебе кровь».

У себя на даче, ужа став высоким советским сановником, он развлекался тем, что резал лично баранов. Каменев рассказывал, что, выезжая по субботам в Зубаловку на отдых, Сталин прогуливался по лесу и все время забавлялся стрельбой, пугая местное население. Или еще он очень любил обливать керосином муравьиные кучи и поджигать их. Таких рассказов о нем, исходящих от непосредственных наблюдателей, существует очень много. Но людей с такими склонностями на свете немало. Понадобились особые исторические условия, чтобы эти темные инстинкты природы нашли столь чудовищное развитие.

Сталин систематически развращал аппарат. В ответ аппарат разнуздывал своего вождя. Те черты, которые позволили Сталину организовать величайшие в человеческой истории подлоги и судебные убийства, были, конечно, заложены в его природе. Но понадобились годы тоталитарного всемогущества, чтобы придать этим преступным чертам поистине апокалиптические размеры.

Несомненно, что с тех пор, как он оказался на вершине власти, им владеет неуверенность, ему вообще несвойственная, но все усиливающаяся. Он сам слишком хорошо знает свое прошлое, несоответствие между амбицией и личными ресурсами, ту третьестепенную роль, которую он играл во все ответственные критические периоды и собственное его возвышение кажется ему, не может не представляться ему результатом не только собственных упорных усилий, но и какого-то странного случая, почти исторической лотереи. Самая необходимость в этих гиперболических похвалах, в постоянном нагромождении лести есть безошибочный признак неуверенности в себе. В повседневной жизни в течение лет он мерил себя в соприкосновении с другими людьми, он не мог не чувствовать их перевеса над собой во многих отношениях, а иногда и во всех. Та легкость, с какой он справился со своими противниками, могла в течение известного короткого периода создать у него преувеличенное представление о собственной силе, но в конце концов должна была при встрече с новыми затруднениями казаться ему необъяснимой и загадочной. На лицах всех представителей старого поколения большевиков он видел или чувствовал ироническую улыбку. Здесь – одна из причин его ненависти к старой большевистской гвардии. Он живет с опасением, не появится ли какой-либо новый, неожиданный комплекс обстоятельств со знаком минус, который сбросит его вниз.