Сергей Базунов - Бах. Моцарт. Бетховен

Тогда опера получила тот вид, в котором она дается теперь, причем была сочинена новая увертюра (E-dur).

ПОРТРЕТ ЛЮДВИГА ВАН БЕТХОВЕНА. ФЕРДИНАНД ШИМОН

«Уверяю вас, что моей оперой я заслужил мученический венец», – писал Бетховен Трейчке. В новой обработке опера имела огромный успех. Бетховен с этих пор сделался одним из известнейших людей в Вене.

Вскоре состоялась та достопримечательная «академия», в которой Бетховен выступил с новым своим сочинением – кантатой «Славное мгновение» – перед партером коронованных лиц, съехавшихся в Вену на конгресс в 1814 году. Несколько тысяч человек наполнили залу; благоговейная тишина придавала всему характер церковного праздника. Но иногда взрыв неудержимого восторга заглушал исполнение. «Я совершенно изнемог от хлопот, неудач и радости – и все это сразу», – пишет Бетховен эрцгерцогу Рудольфу.

Слава Бетховена достигла в это время высших пределов. У графа Разумовского он был представлен всем присутствовавшим в Вене монархам и пользовался их особым вниманием. Он получил много ценных подарков и особенно был тронут «великодушным подарком русской императрицы».

К этому времени относятся между прочим следующие его сочинения: Фортепианная соната ор. 90, посвященная графу Лихновскому и названная самим автором «борьбой рассудка с сердцем»; Фортепианная соната ор. 101, полная задушевнейшей поэзии; кантата «Морская тишь и счастливое плаванье» и виолончельные сонаты. Первая из этих виолончельных сонат названа Бетховеном «свободной сонатой», и действительно она указывает на начало того полного преобладания духовного содержания над внешней формой, которое характеризирует последующее творчество композитора. Адажио второй сонаты, с его хоралообразной темой, ясно выражает делающуюся все сильнее и сильнее религиозную направленность автора, которая проявляется и в многочисленных заметках его дневника. Слава Бетховена скоро померкла, и жизнь снова окружила его непроницаемым мраком, мешая ему даже работать. Второй брат Бетховена последовал примеру Карла и женился на женщине, известной своим легким поведением, что породило много неприятных и тяжелых сцен между ним и его высоконравственным старшим братом, кончившихся совершенным разрывом. Но скоро Бетховену суждено было перенести еще большее испытание, имевшее влияние на всю его последующую жизнь. Карл Бетховен умер и в завещании назначил Людвига опекуном сына, воспитание которого не решался доверить своей пользовавшейся дурной славой жене. Бесконечные тяжбы по этому поводу с матерью племянника, которую Бетховен называл «Королевой ночи», наполняют последующие годы процессами и всевозможными неприятностями.

«Боже, помоги, – восклицает он, – я оставлен всеми! О жестокая судьба, о неумолимый рок, мое ужасное состояние никогда, никогда не кончится! Нет другого спасения, как бежать отсюда, только таким образом ты вернешься снова на вершину твоего искусства, здесь же ты погрязнешь в пошлости. Еще одну симфонию, и затем бежать, бежать, бежать. О Ты, которому нет имени, услышь, услышь меня, Твоего несчастного, несчастнейшего смертного».

Это настроение выразилось в сонате (ор. 106). В первой части ее Бетховен на «вершине своего искусства»; в адажио слышится его воззвание к Божеству.

Когда наконец после долгой и упорной борьбы композитор сделался единственным опекуном племянника, в нем внезапно проснулась вся его врожденная, неудовлетворенная нежность. В нем началась новая, мирная внутренняя жизнь: он всей душой отдался «сыну», как он называл племянника, и его собственная личная жизнь точно совершенно исчезла.

«Все, что есть жизнь, да будет посвящено великому и пусть будет святилищем искусства! – пишет он в дневнике. – Это твоя обязанность перед людьми и перед Ним, Всемогущим. Только так ты еще раз можешь явить то, что скрыто в тебе. Маленькая часовня – моя песнь, сочиненная в ней и в ней исполненная во славу Всемогущего, Вечного, Бесконечного, – пусть так протекут мои последние дни…»

Здоровье Бетховена пошатнулось, мысль о смерти стала приходить ему в голову; но дух его работал неустанно. «Плох тот человек, который не умеет умереть, – говорит он. – Конечно, для искусства я еще очень мало сделал», и на замечание, что едва ли можно сделать больше, прибавляет, точно про себя: «У меня совсем новые замыслы!» Бетховен «замышлял» тогда свою девятую симфонию, но предварительно отдался работе, которая более соответствовала состоянию его духа.

Он решился написать для своего ученика, эрцгерцога Рудольфа, по поводу праздника посвящения его в архиепископы в Ольмюце, торжественную обедню. Это была та «песня», которую он хотел писать для «маленькой часовни во славу Всемогущего»: эрцгерцог собирался сделать Бетховена своим капельмейстером в Ольмюце. Бетховен с жаром принялся за работу, требовавшую большого напряжения сил: ему приходилось бороться с установившейся формой, а главное, с текстом, который, с одной стороны, вмещал великие мысли, с другой – мешал свободному полету творческой фантазии. Через четыре года страшного труда возникла эта «Missa solemnis»[17] (op. 123), по выражению Бетховена, его «совершеннейшее произведение», – конечно, подобно «Фиделио», совершеннейшее в смысле тех усилий и того напряжения, которых оно ему стоило.

Все время, пока Бетховен творил это колоссальное произведение, он находился в состоянии какого-то особого экстаза, полнейшей отчужденности от всего земного. Он иногда подолгу неподвижно лежал под деревом, глядя в небо. «Нравственный закон в нас и звездное небо над нами!» – пишет он в одной из тех тетрадей, к которым приходилось теперь, при усилившейся глухоте его, прибегать для разговоров с ним. «С самого начала работы все существо его точно преобразилось, – замечает друг его Шиндлер, – он казался совсем сумасшедшим, когда писал фугу и «Benedictus». И эта фуга – «Et vitam venturi» («И жизни будущего века») – является высшей точкой произведения: представление о вечности бытия было одним из глубочайших верований Бетховена. В «Benedictus» («Благословен грядущий во имя Господне») он как бы ясно видит спускающуюся сверху благодать, дающую животворную помощь и подкрепление.

«Когда я вспоминаю его тогдашнее состояние величайшего возбуждения, – пишет Шиндлер, – я должен сознаться, что никогда: ни до, ни после того времени, – не замечал у него ничего подобного». Шиндлер вместе с другими приятелями посетил однажды Бетховена в Бадене, где он любил жить и сочинять, блуждая целые дни по лесам. Приятели пришли к нему около четырех часов дня и уже у двери услыхали, что он занят своей фугой. Бетховен пел, выл, топал ногами. Они долго слушали эту «почти невыносимую музыку», как вдруг дверь отворилась и на пороге появился Бетховен с совершенно искаженным лицом. Он имел такой вид, как будто только что выдержал борьбу не на жизнь, а на смерть. «Вот так хозяйство, – воскликнул он, – все разбежались, а я со вчерашнего дня ничего не ел!» Он проработал накануне до полуночи, обед остался нетронутым, а прислуга его ушла из дому.