Сергей Николаевич - Майя и другие

Когда я отдавала ей ключи, сказала:

– Так жалко твои длинные волосы…

– Он не касался меня три недели, зная, как это для меня невыносимо! Даже не разговаривал, потом согласился быть со мной, но при условии – если я по пояс буду стоять на лестничной площадке, а он внутри квартиры и – только так! Меня увидели несколько соседей, из-за стонов вышли и… Так он наказывает меня… потом, он пока без денег, и пришлось продать волосы!

– Продать волосы?

– Это все тот же, он же гений, ты не помнишь его? Он был с параллельного курса. Он каждый день сидит за столом, работает! Пишет диссертацию. У него много научных открытий. Ложится в пять утра.

– А встает когда?

– Ну, в час… к обеду. Его звали на все кафедры мира, в Америку, а он отказался!.. Волосы сама состригла. Поэтому так неровно. Будут лишние деньги – пойду в парикмахерскую.

Мне показалось, что она соврала, причем продуманно – сразу вспомнился рассказ О’Генри о проданных волосах на подарок любимому.

– И сколько ты выручила за волосы?

– Ой… не помню.

Кстати, позднее я нечаянно услышала, как на работе она обучала девочку-стажерку:

– Надо “уметь вызвать к себе жалость”. Если есть телефон его мамы, то позвони и пожалуйся на жизнь именно ей, а уж она знает, как разжалобить сына, чтобы он взял тебя на работу.

И меня пронзило: ведь через десять лет Венера появилась в моей жизни именно через мою маму – стала звонить ей и просить именно ее, чтобы та уговорила меня взять к себе на работу. Она жаловалась, мама передавала мне подробности ее несчастной и безденежной жизни. Полная сочувствия, я назначила ей встречу. “Ради меня”, – кричала мне в трубку мама.

Итак, после того случая с обваренными руками мы не виделись десять лет. Венера ждала меня в кафе – очень потолстевшая, в белой заштопанной косоворотке и черной юбке до пят, наряженная под крестьянку, – едва узнаваемая! Вскочила, уронив стул своим большим телом, обняла за плечи, обдав запахом пота.

– Венера! Что с тобой случилось? – я спросила вообще-то о внешнем виде Венеры, который меня расстроил… или это была очередная разыгранная роль, ее типичная тактика – “ударить на жалость”? Она же приняла этот вопрос как жизненный, и начался долгий рассказ, который закончился примерно так:

– Я больше не могу готовить обеды на сорок человек, таскать на себе эти кастрюли, закупать ранним утром мешки с картошкой и выискивать мясо подешевле! Я больше не могу! Я больше не могу! У меня состарились руки от вечного мытья и готовки, мне нечего надеть, потому что у нас нет денег, спаси меня, возьми хоть кем-то на работу, но я так больше не могу!.. – она стала протягивать мне свои руки, показывая, как они пострадали, и вдруг я увидела, что ожоги куда-то пропали. Она перехватила взгляд и быстро сообщила: – Зажили… – и спрятала руки под стол.

Ее прежние бесстрастные глаза глядели в меня с такой мольбой и болью, словно передо мной лежало задавленное машиной огромное живое существо – когда-то я выбежала на дорогу, увидев сбитую собаку – она умерла у меня на руках. Она смотрела точно так же! Потом Венера добавила:

– Семьдесят пять килограммов.

– Что семьдесят пять килограммов?

– Мой вес. Я всегда весила пятьдесят.

Мы расстались. Пораженная, я провожала ее взглядом – она уходила боком, не выпуская меня из своего поля зрения, жалко сутулясь и вспыхивая полуулыбкой, с тряпичной котомкой, в сбитых протертых туфлях – надо было умудриться собрать “весь образ” воедино, чтобы выглядеть так пронзительно! Кстати, больше этих вещей я на ней ни разу не видела.

Вскоре так сложилось, что одна из моих помощниц забеременела, а потом вышла замуж, что так типично для секретарш. Текучка кадров образовала вакансию для бывшей однокурсницы. Мне не хотелось с ней даже встречаться, но под напором мамы я позвонила Венере, и на следующий день она уже явилась ко мне на работу. И сразу озадачила меня тем, что первым делом, обойдя офис, нашла холодильник в маленькой кухне при кабинете, распахнула его и стала пристально вглядываться внутрь. Покопавшись, наконец вытащила колбасу. И всю ее съела!

Благодарный взгляд дней через десять она стала забывать дома, словно сумочку или шляпку. Быстро приосанилась, перестала пахнуть, месяца через три похудела. Даже сквозь дверь кабинета я слышала, как изменился ее тон – она надменно и жестко отвечала подчиненным, буквально в приказном тоне. Столь унижаемая дома, Венера Игоревна превратилась в деспота на службе. Окружающие отвечали ей той же монетой: сочувствие к “несчастной” (в первое время жаловалась она практически всем, шокируя подробностями) постепенно сменилось на тихую ненависть, но она шла сквозь все и всех с победно поднятой головой, никогда не здороваясь первой. Через четыре месяца кротко попросила отдать ей мои старые платья, так как у нее нечего надеть, а надо выглядеть хорошо при “такой должности”… Она стала чаще бывать у меня в квартире. Проявила рвение в разборке гардероба, из которого я отдала ей и пальто, и платья, и обувь. К ней вернулась “моя красота”, как она описывала себя в третьем лице. Только все чаще стала критиковать домашнего “гения”, который по-прежнему сидел по ночам, редко ложился с ней спать, избегая ласк, чем очень портил настроение. “Научный трактат” его никак не кончался…

Хотя это был единственный человек на свете, который мог изменить выражение ее лица – из состояния хладного равнодушия в похоронное. То он прекращал разговаривать, то устраивал оргии с “золотыми душами” в общественных местах, то ложился спать отдельно, то плохо отзывался обо мне как о человеке. Я едва его помнила, но она исправно мне передавала оскорбительные высказывания в мой адрес. У меня не было мужа, и я, по словам Венеры, тоже ломала ей семью, задерживая на работе и отправляя в командировки. Я хотела, чтобы “она стала такой же одинокой”, настаивал он в пересказе моей секретарши.

– Зачем ты мне все это передаешь? – не вникая, отмахивалась я.

На девятый месяц работы, дождавшись, когда все ушли, Венера встала у косяка двери между кабинетом и предбанником и заявила:

– Он не спит со мной уже больше недели. И сегодня старшая дочь мне вдруг сказала, что я всегда нуждалась только в нем, а на нее мне было наплевать… тогда, в детстве, когда ей было двенадцать лет, она говорила мне, что он… ну, целовал ее, а я не придала значения… и она его ненавидела все эти годы…

– Как поцеловал ее?

– Ну, это было уже давно! Восемь лет назад…

– А ты спросила его тогда, что это за “поцелуи”?

– Я? Я спросила… – Венера вдруг растерялась. Припоминая, медленно перечисляла: – Она плакала, не хотела с ним оставаться дома наедине… но я не имела сил! Я с утра до вечера готовила, развозила обеды, и у меня все-таки была вторая дочь… Это она должна была меня жалеть и помогать! – Ее агрессивная атака сникла, она помолчала. – Они часто оставались дома одни, он работает на дому…