Яков Цветов - Синие берега

Опять застучал под его руками пулемет.

Еще лента. Еще лента. Еще лента.

- Не, аккуратней надо. Потихше... Лент не много уже. - Он с трудом сдерживал себя. - Аккуратней, аккуратней, браток. Не в тире.

Пилипенко вдруг показалось, что, если не заставит немцев отступить туда, за холм, за рощу, война будет проиграна и Гитлер войдет в Москву.

Обливаясь потом, облизывая запекшиеся губы, продолжал он стрелять.

Вдруг остановился.

- Э, постой, постой. Шо то? В канаве Полянцева вроде граната ухнула? - не мог Пилипенко сообразить, что произошло, и на секунду его охватила оторопь. - Немцы... или сам шибанул?..

Холодная испарина покрывала лоб, он провел по лбу ладонью, но испарина оставалась. "А, шоб его!.." Похоже, что лоб всегда влажный, только он этого не замечал.

8

Здесь луг вдавался в прибрежный песок, и ползти было трудно. Колени, руки вязли в песке, и Рябов еле передвигал свое, показавшееся ему тяжелым, тело. Поравнялся с кустарником, жузгуном. Он выбрасывал руки вперед, напрягал пальцы и отталкивался от кустов, и кусты отходили назад, на шаг, на полшага, все-таки назад... Он переводил дыхание и полз дальше. Он не мог представить, далеко ли отполз от траншеи. Кажется, недалеко. А ползет уже сколько!.. В спокойной обстановке он в две минуты пробежал бы это расстояние.

Впереди послышался слабый шорох. "Ребята... Они... Шагов пятьдесят до них, не больше". Рябов полз на шорох, полз, полз. Он поворачивал шею то в одну, то в другую сторону, поднимал голову, полз, полз.

Спина взмокла. Стало жарко. Связка гранат мешала двигаться быстрее, и он злился, что ползет все медленнее и медленнее. Он напружился, набирая силу, сделал несколько рывков. И в голову не могло прийти, что проползти пятьдесят шагов по песку так изнурительно...

Он услышал сдавленный голос:

- Возьми левее... Слышь, левее... А мы прямо...

Рябов не мог вспомнить, чей это голос. Скрыпника? Или Зельцера... А может, Вартанова... "Правильно, нечего кучей, надо рассредоточиться". Именно это хотел Рябов сказать и потому старался доползти до них, троих.

Передвигаться дальше уже не хватало сил. Ломило в локтях, ломило в коленях. Самое трудное - выбрасывать вперед правую руку, зажавшую гранаты. Какие, оказывается, они тяжелые, гранаты! Нет, ребят не догнать. Далеко отползли, ползут быстро. Не догнать.

Рябов вытянулся. Губы уткнулись в холодный песок. Рукавом провел по рту, на который налип песок, потом лизнул губы. Он прерывисто дышал, и на щеки тоже лепились тронутые дыханием жесткие песчинки.

Он двинул локтями, двинул коленями, подгребая под себя песок, и тело переместилось еще на полметра, еще на метр. Метр - такой длинный - неужели состоит всего лишь из сантиметров! А сантиметр-то - с ноготь... "Все! Все! Ничего больше не могу. Ничего... Амба!.." Здесь встретит он танк, если танк пройдет между тем, кто взял влево, и теми, кто пополз прямо. Он вытянулся, ноги вместе, руки чуть выброшены вперед и тоже вместе. Правая рука немного согнута и дрожит - сжимает гранаты.

Танк и в самом деле шел на него. Рябов слышал рокот мотора и прижался к земле и задержал дыхание, точно боялся, что выдаст себя. И совсем отчетливо, отчетливей, чем прежде, снова возникло поле под Тернополем: танки настигают бойцов, и бойцы с корчами на лицах бегут впереди танков, и танки давят их, давят... Почему-то именно это часто бередило память. Может быть, слишком запомнились лица, отражавшие обреченность и какую-то невозможную долю надежды, дававшую им силы бежать; может быть, не забывалась утренняя земля - красная, как заря в небе, - покрытая кровью тех, от которых ничего не осталось. "Выдержку! Выдержку!" - напомнил себе слова ротного. Сейчас по-настоящему проникся он смыслом этих слов.

Но танк не приближался к нему.

Между ним и танком расстояние как бы и не сокращалось. Рокот замолк, танк, должно быть, остановился.

Гул опять тронулся, надсадный, со скрежетом, и все равно на одном месте: танк, возможно, буксовал в слишком глубоком песке.

Наконец донеслось громыхание гусениц. "Пошел, пошел..." Теперь танк уже недалеко. Танк строчил из пулемета, и по вспышкам выстрелов, на короткий миг высвечивавших темный кусок железной громадины, Рябов понял, что двигался он чуть в стороне от него.

Танк все ближе и ближе. Все резче и резче треск пулемета. Рябов вжался в песок, не решаясь поднять голову. Голова лежала на левой согнутой - руке. Что-то смутное, тяжелое поднималось из самой глубины сердца. И сердце билось, билось... "Выдержку, выдержку, и все будет в порядке", - повторял про себя.

Танк уже шагах в десяти от него, даже ближе на шаг, на два. Пули, слышал он, ложились справа. "Так-так-так..." - кололо в мозгу. Рябов догадался, что находится в непростреливаемом пространстве. "Не промедлить, не промедлить! Секунда, две, три, и танк отойдет, далеко, метров десять, двадцать, больше... И - амба, я пропал..." Сердце еще неприятно билось, но в голове уже было ясно и спокойно. Одно желание завладело всем его существом: взорвать танк, заходивший в тыл обороны. Взорвать танк, ничего больше. Он просто устал от тревог, от риска, и от надежд тоже, они не сбывались и потому утомляли.

Широко раскрытыми глазами смотрел Рябов в сторону двигавшегося танка. "Амба!"

Он почувствовал, что рука не в силах бросить гранаты. "Не получится. Не получится... Оттого это, что куда-то в бок стукнуло. Пуля? Может, и пуля. Нельзя, нельзя, чтоб не получилось! Нельзя... Вот-вот танк отойдет..." Рябов испугался этой мысли. Он выдернул чеку, поспешно привстал на левое колено, хотел еще что-то сделать, но не мог сообразить что и, припадая грудью вперед, метнул гранаты... низко... над самой землей... Рука еще ощущала тяжесть, казалось, что еще держит связку гранат. Он почувствовал боль в запястье. "Это от напряжения... во время броска... жилы натянулись... оттого и больно". Он уже врылся головой в песок, в песок судорожно врылись растопыренные пальцы и перестали дрожать.

Он не дышал. Он ждал взрыва.

9

Дрогнули накаты на блиндаже.

На лугу раздавались долгие взрывы, один за другим, и Писарев видел метавшийся огонь. Горела трава, горел песок, горел воздух.

Жмурясь от едкого дыма, валившего на траншею, Писарев медленно провел ладонью по лицу, вытер выступивший пот. От радости это, подумал. Сердце больно колотилось, это была боль радости, понимал он.

- Горит!.. Горит!.. - возбужденно вырвалось у него. И от того, что выкрикнул это, еще более уверился, что танк в самом деле горел.

Писарев почувствовал слабость. Когда переживаешь радость, оказывается, тоже слабеешь.

Слева явственно донесся грызущий землю скрежет траков. Слева, слева. Танк, один... Пропустили, выходит, не смогли этот остановить. Где они? Писарев думал о Рябове, думал о Скрыпнике, о Зельцере, о Вартанове. Что с ними?