Константин Симонов - Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)

- Тяжело вам достается. - Лопатин ожидал не столько ответа, сколько подтверждения. Но подтверждения не последовало.

- Почему нам тяжело? - сказал лейтенант. - Нам как раз легко. Немец не бомбит, за месяц всего под две бомбежки попали: один убитый, три раненых все потери! А когда без потерь - разве это тяжело? Тяжело, когда потери! Это там тяжело. - Лейтенант мотнул головой в ту сторону, куда они ехали. Там еще не были, только едете?

- Был.

- Тогда вам самому все ясно. Писать чего-нибудь едете?

Лопатин кивнул, готовясь услышать то, что приходилось выслушивать уже много раз за войну: про одно вы, корреспонденты, пишете, а про другое от вас не дождешься, например, про то, как люди день и ночь гонят на передовую снаряды, а обратно везут раненых...

Но, оказывается, лейтенанта беспокоило совсем другое.

- Ходил в голову колонны, - сказал он, - думал, уговорю, чтоб пропустили, и слушать не хотят! Как так - боевая часть и будет нас ждать, пропустит сквозь себя нашу автоколонну! Тут мы ждем, а там нас ждут! Без снарядов много не навоюешь! Будь ты полковник и ставь меня тут по стойке "смирно", а когда там останешься в бою без снарядов, без них немца по стойке "смирно" не поставишь! Сиди и жди, пока не подвезем"

- Кем вы на "гражданке" были? - спросил Лопатин, понимая, чти лейтенант в таком возрасте только и может быть с "гражданки".

- Тем же, кем и здесь, - сказал лейтенант, - автобазой заведовал на Магнитке. Двести автомашин имел. До войны, конечно, сейчас там и половины этого нет. К тому же рухлядь - .недавно письмо от товарища получил. Когда просился на фронт, считал, что еду куда тяжелее, а вышло - поехал куда легче. Так из этого письма понял. Пойду еще раз вперед, погляжу, как там. Он бросил окурок на землю, затоптал и пошел вдоль машин в темноту, в грохот продолжавших двигаться тягачей.

Лопатин тоже докурил, влез обратно в машину, захлопнул дверцу и привалился поудобней в угол, надеясь заснуть. Но сон не шел. "Да, - подумал он, - слово одно на всех - "война", а судьбы на ней - ох какие разные: у кого-то несравнимо тяжелей, а у кого-то несравнимо легче, если только рассуждать и о ней, и о себе по совести, как этот лейтенант. Хотя есть среди нас и такие, что - война еще не кончилась, а уже сидят и врут друг другу. Пекут в четыре руки общие пироги славы, пекут и делят, пекут и делят. А тем временем под их разговоры еще кого-то нет и еще кого-то..."

Он был зол оттого, что не мог заснуть, и все острей чувствовал боль потери, навстречу которой ехал.

Вот так после операции, когда отходит наркоз, начинает все больней и больней тянуть в ране. Только там тело, а тут душа.

Первого убитого, которого знал при жизни, хоронил на Халхин-Голе. Второго проводил на тот свет на финской. А потом, на этой, пошло и пошло и тех, кого знал до войны, и тех, кого узнал на войне, и тех, с кем ездил, и тех, к кому ездил...

Он вспомнил, как втроем с Велиховым и шофером поднимали на Симферопольском шоссе с залитого кровью асфальта и клали в машину то, что осталось от дивизионного комиссара Пантелеева. Они - за туловище и оставшуюся целой левую руку, а он, подхватив под колени, чувствуя теплоту еще неостывших ног.

А Гурский тогда, осенью сорок первого, встретив его в Москве, в редакции, расспрашивал подробности - как все это было там, в Крыму, с Пантелеевым...

Всякий человек чего-нибудь да не успел при жизни. И когда его жаль, то жаль и за это. Гурский почти никогда не говорил о своем будущем. Наоборот, любил делать вид, что живет только сегодняшним днем. Но о будущем, конечно, думал и на что-то в нем надеялся.

"Кто знает, может, он еще что-то писал, чего даже я не знал? - подумал Лопатин. - Мои тетрадки с дневниками лежат дома. там, у него, у мертвого. А он, может быть, тоже что-то писал и никому об этом не говорил. И я даже не знаю, где у него это может лежать".

Это, конечно, чепуха, что в жизни непоправимо только одно - смерть. В жизни непоправимо многое, верней, все, что переделал бы по-другому, да уже поздно. И все же очевидней всего непоправимость смерти. Когда чья-то жизнь была частью твоей жизни - если это действительно так, без преувеличений, то и смерть такого человека тоже часть твоей смерти. Ты -еще жив, но что-то в тебе самом уже умерло и не воскреснет. Можно только делать вид, что ты по-прежнему цел. Потому что оторванный кусок души - это не рука и не нога, и что он оторван - никому не видно.

Впереди догрохотал последний тягач. Водитель, проснувшись, поднял лицо от баранки.

Колонна двинулась через перекресток.

- Долго мы стояли, товарищ майор? - спросил водитель.

- Изрядно, больше часа.

С полчаса ехали молча. Чтобы отвлечься от других мыслей, Лопатин начал считать свои поездки на фронт: сколько всего часов и дней он провел в машинах - ив своих, и в чужих, и в таких вот, попутных. Считал, считал - и запутался. Времени, проведенного на колесах, считая Халхин-Гол, набиралось неправдоподобно много.

- Чего вы все молчите, товарищ майор? Расскажите чего-нибудь, а то спать клонит, спасу нет! - вдруг попросил водитель.

Лопатин закурил и стал рассказывать про Монголию: какая там ровная степь, только иногда полосы солончаков, а так, пока не наткнулся на них, можно ехать, как по столу, в любую сторону без дороги. И какие там, ни на что не похожие, полосатые закаты, и как мало воды, и как в жару на горизонте мерещатся озера, а над ними лес.

- А какая там война была? - спросил водитель. - Мы про нее почти ничего и не слыхали.

Пришлось рассказывать ему про Халхин-Гол и про то, какая там была война - небольшая, кровавая и, по нынешним понятиям, короткая, а тогда, наоборот, считавшаяся очень длинной - с мая до сентября, целое лето...

После еще двух остановок - одной в пробке, а другой на объезде, на рассвете добрались до рокады Гродно - Каунас.

Лопатин подхватил чемодан и выскочил на перекрестке из приостановившейся на несколько секунд машины.

Регулировщица, с сержантскими лычками на погонах шинели и с винтовкой за плечом, на вид была из тех, кто себя в обиду не дает: рослая, со строгим лицом и вызовом в глазах - мол, попробуй только обратись ко мне не так, как положено; сразу отбрею! Но Лопатин обратился к ней, как положено, и попросил придержать какую-нибудь машину, идущую по шоссе направо, на север, предпочтительно какой-нибудь "виллис" с начальником.

- Чем больше начальство, тем дальше меня довезет! - добавил он, улыбнувшись.

Неизвестно что - эта немудрящая шутка, возраст Лопатина или ленточки орденов и медалей, которые она увидела, пока он, распахнув шинель. доставал удостоверение личности, - но что-то расположило к нему строгого сержанта дорожной службы. Она ответно улыбнулась и сразу стала тем, кем в была: одетой в шинель с погонами девятнадцатилетней девчонкой.