Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Однажды мы с Симой были вызваны в кабинет смотрителя тюрьмы, где нас ожидала девушка, представительница какой-то организации, вроде политического красного креста.

Отрекомендовавшись анархисткой Екатериной Смирновой, она передала нам целую гору черного хлеба. Еще вчера она добивалась свидания, но не получила пропуска. Тайна загадочных букетов раскрылась сама собой.

Один из первых вопросов, которыми нас засыпала Смирнова, касался снабжения:

— Не хотите ли вы апельсинов? Я могу их вам принести.

— Отчего же? — ответили мы. — В тюремной обстановке всякое даяние — благо.

— Но у нас ведь апельсины особенные, — загадочно произнесла Смирнова, посматривая на меня своими светлыми, почти бесцветными глазами.

Не оставалось сомнений, что речь идет о бомбах. Но так как мы к побегу не готовились, то в черных апельсинах, естественно, не нуждались. Пришлось поблагодарить и отказаться от любезно предложенных «фруктов». Смирнова искренне огорчилась. В ее глазах это предложение было так естественно, а отказ непонятен.

Во время первой революции 1905 г., еще будучи гимназисткой старших классов в одном из провинциальных городов и примыкая к партии эсеров, она была привлечена к террору. Детской рукой сжимая револьвер. Катя Смирнова стреляла в местного губернатора. Несовершеннолетие спасло ей жизнь: смертная казнь была заменена бессрочной каторгой. Ее лучшие юные годы прошли в скитаниях по тюрьмам Сибири. Бабушка контрреволюции Екатерина Брешко-Брешковская, которая в ту пору еще называлась «бабушкой революции», приняла в ней участие и оказала поддержку. На 10-м году каторжной жизни Смирновой вспыхнула Февральская революция и наряду с десятками тысяч других каторжан, ссыльных и заключенных вернула свободу и юной террористке. Вместе с «бабушкой» она приехала из Сибири в Питер и здесь, наблюдая предательскую роль эсеров, стала постепенно отходить от них и вскоре совсем перешла в лагерь анархистов; позднее, вступив в ряды коммунистов, она принимала участие в гражданской войне.

Эта чуткая, не вполне уравновешенная девушка оказала нам большие услуги во время тюремной жизни, насыщенной нескончаемым однообразием. Она служила одним из источников нашей связи с внешним миром, принося с воли доступные ее наблюдению политические новости. Энергии и предприимчивости стоявшей за Смирновой небольшой организации политические заключенные «Крестов», состоявшие тогда почти из одних большевиков, были обязаны улучшением своего питания. Нередко нам передавались очень ценные в тюремном обиходе продукты: хлеб, масло, консервы и фрукты.

По словам Смирновой, средства ее краснокрестной организации составлялись главным образом из добровольных пожертвований, систематически собиравшихся во время лекций в цирке «Модерн» и на других рабочих собраниях.

Наконец — правда в скромном количестве — мы получали через Смирнову и духовную пищу. По моей просьбе она, между прочим, принесла возобновившийся исторический журнал Бурцева «Былое»[134]. В тот же день, в одной из камер, товарищи с огромным вниманием прослушали статью Лукашевича о подготовке убийства Александра III[135]. Для многих неискушенных в истории революционного движения роль, которую в этой организации сыграл брат тов. Ленина — Александр Ильич Ульянов, была неожиданным открытием.

В один прекрасный день из первого корпуса к нам перевели поручика Хаустова и прапорщика Сиверса. Имена обоих были хорошо всем известны по их деятельности в военной организации 12 армии и по редактированию прокраской газеты «Окопная правда»[136], популярного фронтового издания для солдат-массовиков.

Конечно, мы познакомились. Хаустов и Сивере, близкие друзья, спаянные общей работой, на деле представляли собой далеко не однородные характеры. Единственное, что их роднило, это страстная и безграничная преданность революции и проникнутая энтузиазмом горячность темперамента, нередко доводившая их до полного самозабвения, до состояния революционного экстаза. Оба они были в полной мере романтиками революции.

По внешнему виду Хаустову можно было дать лет около 30. Сосредоточенный, всегда задумчивый, он по первому впечатлению казался холоднее и меланхоличнее Сиверса.

Это впечатление еще более усиливалось его своеобразной речью. Он говорил очень медленно, словно тщательно взвешивая каждое слово, и принадлежал к числу тех натур, за внешней сдержанностью и рассудочностью которых живо ощущается неугасимый внутренний пламень. Мягким и тихим голосом он излагал свои мысли, которым нельзя было отказать в законченной логичности. Однако политическая идеология тов. Хаустова не отличалась теоретической ясностью. В нем преобладало инстинктивное, тяготеющее к анархизму бунтарство. В его выступлениях почти не чувствовалось влияния марксизма. Революция застала его врасплох, в состоянии неоформившегося мировоззрения. Но теоретическая слабость до известной степени искупалась смелостью и радикализмом практических выводов. По темпераменту природный революционер, Хаустов всегда оказывался на левом фланге. Не кабинетные выводы, а инстинктивное чувство правоты дела привело Хаустова, по существу беспартийного офицера, к тесной совместной работе с большевиками. И в самом деле, в практической работе между нами не было непримиримых разногласий.

Тов. Сиверс уже тогда был большевиком. Молодой, немногим старше 20 лет, без усов и без бороды, с ярким чахоточным румянцем на щеках, он значительно лучше Хаустова разбирался в вопросах программы и тактики. Впоследствии он сумел доказать свою преданность партии и революции героическим участием в гражданской войне я своей доблестной смертью в борьбе с белогвардейским казачеством на Южном фронте.

Тов. Сиверс был весь — порыв, устремление. Он говорил нервно и быстро, в волнении захлебываясь словами, путаясь и сбиваясь от нагромождения длинных периодов. В нем торжествовало революционное горение, не мешавшее, однако, ему быть основательнее и всестороннее в своих суждениях, чем его друг Хаустов. Если, например, в тюрьме затевалась какая-нибудь демонстрация, то можно было с уверенностью предсказать, что Хаустов принципиально отдаст свой голос в пользу любого выступления; между тем Сивере решал каждый вопрос в зависимости от обстоятельств.

Внешняя меланхоличная холодность Хаустова прикрывала его революционное нетерпение, в то время как Сиверс, при всей своей внешней и внутренней кипучести, сохранял неприкосновенным живой родник мысли, хладнокровную рассудительность и марксистский учет реального соотношения реальных сил.