Игорь Губерман - Вечерний звон

– При жизни все-таки поставили, – все время повторяла она мне без никакой уверенности в голосе.

Так вот – о хамстве непростительном. Когда все кончилось, актеры вызвали меня на сцену. Был я в легком обалдении и потому предельно лаконичен.

– Спасибо! – сказал я. – Теперь я понял, каким мудаком я выгляжу, когда читаю свои стихи со сцены.

И сошел обратно в зал. Конечно, это было хамством. Только я, наверно, и действительно так выгляжу, поэтому актеры на меня нисколько не обиделись.

И я на этом бы закончил излагать свои бесцеремонные и дерзостные мысли о двуногом хамо сапиенс, но мне к этой главе ужасно хочется добавить некое существенное приложение.

Раскрепощенный дух

С душевным трепетом пишу я это приложение. С душевным трепетом и умственным недоумением. Уже я года три-четыре с восторгом и не меньшим омерзением читаю все статьи и выступления загадочного господина Жириновского. И к телевизору бегу, все бросив, когда он с экрана говорит, присутствует или дерется. И еще почти уверен я, что я – единственный, кто одолел четыре его книжки (ну, скорей, – брошюры) из той сотни, что им якобы написаны. А прочесть их – очень, очень трудно, ибо это жвачка из неряшливо размолотых газетных текстов. Он их сам кому-то диктовал, скорей всего, ибо витает поверху над каждой строчкой его личностный раскрепощенный дух. У духа этого есть очень специфичный запах, но уже к нему я притерпелся. Для чего себя подверг я этому нелепому пустому истязанию на столь некраткий срок, я объясню чуть ниже. А начальный был порыв, когда мелькнула в Жириновском (разумеется, в моем – опасливом и обостренном восприятии) тень фюрера, который некогда был тоже разве что смешон. (Вот, например, свидетельство авторитетного современника: «Казалось бесспорным, что перед тобой немного помешанный плохой комедиант из третьеразрядного пригородного варьете» – не правда ли, похоже?) Только время было смутное в Германии, и бесноватый истерический крикун стал символом национального возрождения. А время у России – двух обычно видов: смутное и очень смутное.

Чуть позже перестал я опасаться. Этот упитанный и с очевидностью сметливый господин заметно недотягивал до фюрера. К тому же быстро стало очевидно и известно, что к материальным радостям от шелестения финансов очень сильно расположен этот живчик и везунчик. А харизма с алчностью – несовместима. Опасения мои неслышно испарились. Хотя яркая подлянка лозунга «Мы за бедных, мы за русских» – всем униженным и оскорбленным обещала то же самое, что некогда провозглашал предтеча господина Ж., успешно соблазняя немцев.

Интерес мой не ослабевал, поскольку изобильная продукция его речей почти всегда мне приносила фразу или две, в которых было истинное содержание того, что он хотел сказать, но утопил в неудержимом многословии. А эта фраза или две отменно подтверждали новую идею, что явилась у меня про этого незаурядного мыслителя. (Как говорила одна дама: «Умер муж, но у меня в резервуаре был любовник».)

Зря ты это смотришь и читаешь, образумливал меня художник Саша Окунь, – ты не видишь разве, что он – великий артист, ему совершенно безразлично, что именно он говорит и на какую тему, это клоун, шут и пародист. Он истинный наследник футуристов и обернутое, только их игру в абсурд он перенес в российскую политику, и вся страна – его площадка. Он неуязвим для понимания.

И другой художник написал о Жириновском то же самое. Отрывки из статьи Семена Файбисовича не зря цитируют, как только речь зайдет о Жириновском. Автор написал, что Жириновский интересен своим полным отказом «от любой системы координат, от права и лева, от верха и низа, от добра и зла». И далее отменно: «Жириновский не врет, потому что для него не существует ни лжи, ни правды, он просто творит целесообразный текст, так как только цель имеет значение, все остальное шелуха».

А цели у него – всего лишь две, простых и очевидных: краткая сиюсекундная – попасть любой ценою в фокус общего внимания, и главная конечная – добраться до вершины власти. Притом этот Олимп он называет одновременно и «сраным» и «занюханным», что выявляет и понятливость, и тонкость обоняния героя, но его туда неудержимо тянет.

А ввиду слегка клинической окраски этого таланта – хорошо бы с доктором поговорить, подумал я, и тут судьба мне улыбнулась. Психиатр Кормушкин написал целую книгу, где в числе других не упустил и Жириновского. Он отнес его к разряду личностей «демонстративных», то есть одержимых острой и патологической жаждой непрерывно привлекать к себе внимание (но это и без доктора заметно каждому), а далее – сосредоточился на яркой лживости своего заочного пациента. Тут, конечно, замелькали и Ноздрев, и Хлестаков, поскольку оба могут отдыхать в сопоставлении с этим сегодняшним депутатом Государственной Российской Думы. Вообще возможность такого поведения без боязни быть упрятанным в больницу характерна именно для смутного времени, меланхолически заметил психиатр.

А лично мне – понравилась однажды быстрая находчивость этого верткого лжеца. Еще ему даже не грезились дальнейшие успехи, он только-только подсобрал себе приверженцев (кого ни попадя внося в партийный список), как его спросили нетактично, сколько человек насчитывает партия, которой он уже так похваляется. И, глазом не моргнув, ответил Жириновский, что в семнадцати тысячах первичных организаций, что простерлись от Молдавии и до Камчатки, ждут его дальнейших указаний. Какому Гоголю приснился бы подобный Хлестаков?

Какие-то неведомые люди (но – высокие служители науки) так расчувствовались, слушая его, что вместо диссертации зачли ему публичные выступления, и стал он – доктор философии. Врач-психиатр, возмущаясь, приводит примеры из его речей, печально констатируя, что надо было много заплатить, чтоб это суесловие без капли содержания признать за философские изыски. Только я не полностью согласен. Деньги плачены, конечно, только те ученые мужи, которые способны на такое, вряд ли ценят дорого свои услуги, опасаясь, что коллеги на углу возьмут дешевле.

А еще я кое-что узнал впервые. В самой первой своей книжке Жириновский написал проникновенно и зазывно, что России надо срочно двигаться на юг, чтобы усталый русский солдат омыл свои пыльные сапоги в теплых водах Индийского океана (это раскавыченная цитата), утвердив тем самым новые границы пробудившейся империи российской. Так вот идея эта им была украдена у Гитлера. В сороковом году, когда уже казалось фюреру, что Англия практически побеждена, он через Молотова передал своему тогдашнему другу Сталину, что все пространство к югу от Советского Союза, ныне от опеки Англии свободное, следует захватывать сейчас, чтоб утвердиться в тех местах, где на зиму порты не замерзают. Ради справедливости заметим, что, возможно, наш геополитик Ж. эту идею не украл, а изобрел самостоятельно – тогда нельзя не призадуматься о трогательной схожести мышления.