Игорь Кон - 80 лет одиночества

Степень риска всегда оставалась высокой, очень многое зависело от конкретного редактора. Я с благодарностью вспоминаю Валентину Филипповну Елисееву (позже она работала в «Новом мире»), опубликовавшую фрагмент из моей «Социологии личности», статью «Свобода личности и конформизм» («Литературная газета». 1967. № 17), которая вызвала недовольство некоторых психологов, боявшихся этой проблемы. Очень много сделал для пропаганды социологии Анатолий Захарович Рубинов.

Все старые авторы «Литературки», думаю, благодарны первому заместителю главного редактора Виталию Александровичу Сырокомскому (1929–2006), при поддержке которого проходили все сколько-нибудь острые материалы. Образованный человек, окончивший МГИМО, в прошлом – партийный работник, он отличался не только смелостью, но и пониманием реальных проблем. В 1970 году, когда я начал эмпирическое исследование юношеской дружбы и негде было достать на него ничтожные по тем временам деньги (и ЦК ВЛКСМ, и министерство просвещения, к которым я обращался за помощью и которые, по идее, были заинтересованы в этой работе, отказали), выручил Сырокомский – за право газеты первой опубликовать результаты исследования, которые были достаточно интересными не только для профессионалов.

Для осмысления современной динамики брака и семьи очень много сделала в «Неделе» Елена Романовна Мушкина; позже туда перешел работать и Сырокомский.

Публиковался я и в «Комсомольской правде», и в «Известиях», где была напечатана важная статья «Что значит найти себя?» (1965. 21 и 26 августа), и во многих других газетах. В 1980-х доброй славой пользовался журнал «Клуб и художественная самодеятельность», в котором была опубликована наша беседа с Виктором Розовым. Даже в «Правде» можно было иногда печататься. Кстати, школьный отдел там был смелее и лучше, чем во всех остальных газетах. В перестроечные годы при содействии О. П. Матятина мне удалось напечатать там острый материал «А взрослому легко?» (1987. 23 ноября) в защиту рок-музыки и вообще молодежной субкультуры против организованной по указанию Е. Лигачева атаки на них со стороны В. Белова, Ю. Бондарева и В. Распутина. Короче говоря, советская журналистика, как и страна в целом, не была ни одноцветной, ни черно-белой.

Никакой особой политической «крамолы» ученые в газеты не протаскивали. Но в подцензурной печати почти все было запретным, поэтому читатель был благодарен за малейшее живое слово, а для автора это была полезная школа, если не литературного мастерства, то хотя бы элементарной вразумительности, в отличие от официального «канцелярита». Отрешиться от «канцелярита» было трудно, но если это однажды удавалось, ты уже не мог писать по-старому, и от этого выигрывали все.

На мой взгляд, значение лучших газетных публикаций тех лет было не столько в их политическом подтексте, который больше напоминал кукиш в кармане, сколько в некотором «очеловечивании» официальной идеологии. Вместо всеподавляющей «коммунистической идейности» философы, социологи, писатели и журналисты стали писать о человеческих проблемах – любви, семье, дружбе, смысле жизни, нравственном поиске и тому подобном. «Человеческий фактор» тем самым не только завоевал право на существование, но и стал постепенно теснить политический (читай: «нечеловеческий») фактор, расчищая почву для новых раздумий и безответных вопросов. В дальнейшем, спустя годы, по поводу «человеческого фактора» много иронизировали, и даже возмущались им, считая сведение роли человека к «фактору» иноформой сталинского «винтика», но в свое время это была важная ниша, относительно автономная от политики. Если угодно, это был один из аспектов перехода от тоталитаризма к авторитаризму, который не допускает политической свободы, но признает наличие невозможной при тоталитаризме негосударственной личной жизни.

Именно в те годы я стал популярен. Позднейшая сексологическая тематика лишь наложилась на социально-этическую, продолжением которой она на самом деле была.

Национальный вопрос

Характеры народов с каждым днем стираются, и становится все труднее их различать. По мере того как происходит смешение рас и народов, мало-помалу исчезают национальные особенности, в прежние времена с первого взгляда бросавшиеся в глаза.

Процитированные слова Руссо сказаны два с половиной века тому назад. Вероятно, что-то подобное говорили и раньше. Кто сегодня может определить, чем поляне отличались от древлян? Тем не менее проблемы остаются.

Мое сотрудничество в «Новом мире» открылось статьей «Психология предрассудка» (1966), в которой впервые в советской печати рассматривался вопрос о природе, социальных истоках и психологических механизмах антисемитизма и вообще этнических предубеждений. Тема эта была мне близка.

Мое происхождение – смешанное, но и по паспорту, и по воспитанию я был русским. Ничего еврейского в нашем доме не было. До самой войны я, в сущности, ничего не знал о евреях. Я знал, например, что мой школьный друг Борис Крайчик – еврей и что его бабушка разделяет «трефное» и «кошерное», но все это не имело ни малейшего значения. В нашей школе такой «проблемы» тоже не было. Впервые я столкнулся с антисемитизмом в эвакуации, во время войны, и с тех пор он сопровождал меня всю жизнь. Антисемитизм сделал мою этническую принадлежность проблематичной. Я понял, что есть люди, которые ни при каких обстоятельствах не станут считать меня русским, и почувствовал себя евреем, хотя к еврейской культуре, в отличие от некоторых своих товарищей, так и не приобщился. Зато у меня появилась нетерпимость к любой ксенофобии и чувство солидарности с ее жертвами. Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе! Это чувство я считаю одним из самых ценных человеческих качеств.

Очень долго я не хотел верить, что в СССР может быть государственный антисемитизм. Один раз даже попал из-за этого в глупую историю. В 1946—50 годах я работал внештатным инструктором отдела школ Куйбышевского райкома комсомола, у меня были хорошие отношения с ребятами, практически моими сверстниками. Однажды, в период вступительных экзаменов в вуз, я встретил на Невском группу ребят из 206-й школы и спросил, как у них дела. В то время поступали практически все, но не всегда туда, куда хотелось. Один мальчик, по фамилии Гутин, сказал, что подавал в Оптико-механический институт, но не прошел и поступил в другое место.

– А какой у тебя был балл?

– 4,8.

– Но это же безусловно проходной балл, я не понимаю…

Видимо, он подумал, что я лицемерю, и презрительно сказал: «А пора бы понимать». Только тут я сообразил, что Гутин – еврейская фамилия, а в университет и некоторые другие вузы евреев, как я слышал, не принимают. Мне до сих пор стыдно за этот случай.