Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна

Дух Эшфилда сохранился, но теперь он пробивался сквозь запах сырости и упадка. Крыша провалилась, вода капала с потолков. Дом стал печален, хотя в каждом шкафу хранилась память о счастье.

«Ни у одного мужчины не было такой жены, как ты», — читаем в письме, которое Фредерик написал Кларе незадолго до смерти. В одном из ящиков покоился ридикюль, на котором Клара вышила сплетенные инициалы Р и С и слова «Храни меня как печать на сердце твоем, ибо любовь сильна, как смерть».

Там же лежало письмо Клары к Агате: «Милая моя маленькая девочка, мама ждет не дождется, когда снова сможет поцеловать свою любимую сладкую горошинку. Тетушка-Бабушка шлет тебе свою горячую любовь… Скажи Джейн, чтобы она купила куропатку и приготовила ее тебе в горшочке на полдник или завтрак». И еще одно, от Фредерика: «Я слышал, что бабушка собирается заказать художнику твой портрет. По-моему, чудесная идея. Пожалуйста, обними бабулю и поцелуй ее за меня. Ты всегда должна быть добра и ласкова с ней, уверен, так оно и есть…» Эти вещи и письма напоминали засушенные цветы — вроде того эдельвейса, который Клара хранила со своего медового месяца, проведенного в Швейцарии, — когда Агата доставала их, они испускали аромат любви, вначале слабый, но становившийся все более насыщенным.

Дом превратился в подобие необозримого склада. Кроме тех двух комнат, в которых жила в последнее время Клара, он был плотно набит мебелью, сундуками, книгами, чемоданами. Вещи Маргарет Миллер тоже находились здесь с тех пор, как она переехала сюда из Илинга. В старом доме, когда жизнь вокруг перестала быть основательной, как прежде, она затосковала. Здесь было ее траченное молью бархатное платье от мадам Понсеро, отрезы шелка из «Арми энд нейви», ситцы для платьев прислуги, бельевые корзины, полные зараженной долгоносиком муки, тридцать шесть огромных оплетенных бутылей домашних настоек и наливок (пять из которых украли грузчики, к великой радости Маргарет), мешки сахара и упаковки масла, припасенные для будущих рождественских застолий, да так и не пригодившиеся. Письма, газеты, старый конверт, набитый пятифунтовыми банкнотами: Маргарет неукоснительно следовала собственному совету. Бриллиантовая брошь, засунутая в чулок. Погребальный венок Натаниэля Миллера из восковых цветов. Вот что пришлось разбирать Агате.

Когда человек умирает, его вещи теряют свою соотнесенность с определенным временем и начинают жить самостоятельно. Так было с одеждой Клары, купленной в расчете на то, что она будет носить ее по выздоровлении. Или с «Альбомом признаний», полным торжественных откровений семнадцатилетней девушки. Скромные поздние дары жизни. В какие-то, теперь уже утраченные, моменты каждая из этих вещей занимала в Кларином мире очень важное место. Возможно, было бы лучше, как советовал Арчи, сжечь их все разом.

Пока Агата вынимала платье за платьем из маминого гардероба, Питер сидел рядом, дружелюбно глядя на нее. Он взмахивал своим «шнуровым» хвостом при каждом ее движении и следовал за ней по пятам, сколько бы раз она ни ходила вверх-вниз по лестнице с коробками, наполненными шляпами, одеждой, книгами. Быть может, его непоколебимое желание не отставать от нее ни на шаг даже немного надоедало, но она не могла оттолкнуть его. Розалинда помогала матери таскать коробки, а в перерывах играла в саду. Агата понимала, что должна таить свое горе от дочери, и старалась, как могла, сдерживаться. Только пес видел его.

Агата расчищала Эшфилд с упорством одержимой, каковой она в некотором роде и была. По утрам ей помогала одна горничная, днем другая, но работы словно и не убывало. Мэдж не могла покинуть Эбни до августа. Присутствие Карло было бы утешением для Агаты, но у той были свои горести: Карло вызвали в Эдинбург, поскольку ее отец, как считалось, умирал и ей надлежало быть рядом с ним. Недели проходили одна за другой, одинокие, странные. «Роджер Экройд» вышел из печати. Летний сад буйно цвел. Снаружи было тепло и светло, а Агата сидела в доме среди семейных реликвий, все глубже и глубже закапываясь в прошлое, кучами громоздившееся вокруг нее словно земля из вырытой могилы. «Быть такой счастливой и не осознавать этого! — восклицает в „Лощине“ Генриетта, думая о доме, который любила в детстве. — Ах, если бы можно было вернуться назад!»

«Но вернуться назад невозможно, — понимает она. — Это единственное, что человеку сделать не дано: вернуться назад». Зато вскоре должен приехать Арчи — как раз к седьмому дню рождения Розалинды, 5 августа, и они вместе отправятся отдыхать в Италию («Любовь! И лето…»). Агата похудела и снова стала стройной, ему это понравится, хотя в то же время она была усталой и изможденной, потому что совсем не могла есть, несмотря на интенсивную физическую работу. Порой она даже не совсем понимала, что она, собственно, делает. Собирается продавать дом? Или оставить его? Закончит ли когда-нибудь разбирать вещи? Продать Эшфилд, не разобрав их все, комната за комнатой, иные из которых не отпирали уже несколько лет, она не могла. «Еще месяца полтора — и я закончу, — писала она в „Автобиографии“. — И тогда можно будет снова начать жить». Однажды, не сумев завести машину, она сорвалась и стала безудержно рыдать. «Это обеспокоило меня». Ее тревожило также то, что Арчи время от времени не приезжал в Эшфилд на выходные, хотя знал, что она не могла посещать его в лондонском клубе, поскольку не с кем было оставить Розалинду. Он объяснял это тем, что не может приехать из-за всеобщей забастовки, к тому же это было бы пустой тратой денег, раз они все равно скоро увидятся. Агата подозревала, что он просто не хочет пропускать свой гольф. Эта мысль ее огорчала, поэтому она гнала ее от себя, но в голове неотступно звучал голос Клары, говоривший, что Арчи может быть безжалостным. «Селия думала: он не добрый… нет, не добрый…»

«Мощная волна одиночества накрыла ее. Ей стало страшно… Каким холодным сделался мир… без мамы…»

Но потом приходили воспоминания об Арчи в Эшфилде, бесконечно милые, дорогие. Вот он пыхтит на своем мотоцикле по Бартон-роуд. Встает ей навстречу в гостиной, когда она возвращается из Рукленда, что через дорогу. Поворачивается к ней в классной комнате наверху и говорит: «Вы должны выйти за меня замуж, вы должны!» Вот они бродят по саду, рука в руке, накануне рождения Розалинды, и он целует ее под ночным летним небом, перед тем как акушерка окликает ее и велит возвращаться в дом.

С той ночи прошло ровно семь лет, почти день в день, и вот Арчи вернулся в Эшфилд. Мэдж к тому времени уже приехала — она должна была присматривать за Розалиндой, пока они с Арчи будут в Италии, — и ее появление немного подняло дух Агаты. Когда Арчи вошел в дом, она заворачивала подарки для Розалинды ко дню рождения. Лишь взглянув на него, она поняла: что-то не так. Было похоже, что кто-то чужой вселился в него и смотрит на нее через его глаза. Он был похож на Убийцу из Агатиных детских ночных кошмаров, который явился в Эшфилд, притворившись на сей раз ее любимым, а на самом деле был чужаком, вознамерившимся кого-то убить. «Арчи какой-то странный — он не болен?» — спросила Мэдж. Может быть, подумала Агата. Вероятно, это даже рак. А может, стряслась беда на работе. Уж не с деньгами ли это связано? Потому что выглядел он почти как преступник, прячущий взгляд.