Литтон Стрэчи - Королева Виктория

И все же он победил. Королева была умиротворена; место лорда Дерби занял лорд Солсбери; и на конгрессе в Берлине все было брошено к его ногам. Он с триумфом вернулся в Англию и заверил восхищенную Викторию, что очень скоро она станет — если уже не стала — «Владычицей Европы».

Но очень скоро все переменилось. На всеобщих выборах 1880 года страна, не доверяющая будущей политике консерваторов и очарованная ораторским искусством мистера Гладстона, вернула к власти либералов. Виктория пришла в ужас, но не прошло и года, как ее ожидал еще один, и более чувствительный удар. Грандиозный роман подошел к концу. Лорд Биконсфилд, измученный возрастом и болезнями, но все еще движущийся, как неутомимая мумия, от банкета к банкету, внезапно обездвижел. Когда она узнала, что конец неизбежен, она, по какому-то внутреннему повелению, сбросила с себя всю царственность и с молчаливой нежностью склонилась перед ним, лишь как женщина и ничто больше. «Я послала осборнские примулы, — писала она ему с трогательной простотой, — и собираюсь посетить вас на этой неделе, но, думаю, вам лучше не волноваться и не разговаривать. И очень прошу, будьте хорошим и слушайтесь докторов». Она заедет к нему «по дороге из Осборна, что уже совсем скоро». «Все так расстроены вашей болезнью», — добавила она; она оставалась «навеки преданной вам, В.Р.И.». Когда ему вручили королевское письмо, старый комедиант распростерся на смертном одре, держа письмо на вытянутой руке, казалось, глубоко задумался и затем прошептал окружающим: «Это мне должен прочесть тайный советник».

Глава IX

СТАРОСТЬ

Между тем в личной жизни Виктории произошли существенные перемены. Браки старших детей расширили семейный круг, появились внуки, и возникло множество новых домашних интересов. Смерть короля Леопольда в 1865 году устранила доминирующую фигуру старшего поколения, и исполняемые им функции предводителя и советника большой группы немецких и английских родственников перешли к Виктории. Она с неуемной энергией вела необъятную переписку и с глубоким интересом вникала в мельчайшие подробности жизни постоянно плодящихся родичей. Она в полной мере вкусила и радости, и горести семейной привязанности. Особую радость доставляли ей внуки, к которым она проявляла терпимость, неведомую их родителям, хотя, когда этого требовали обстоятельства, могла быть суровой и с ними. Старший из них, маленький принц Вильгельм Прусский, был очень упрям; он позволял себе дерзить даже своей бабушке; и однажды, когда она велела ему поклониться одному из посетителей Осборна, открыто не подчинился. Этого нельзя было спустить: приказ твердо повторили, и ослушник, заметив, что бабушка внезапно превратилась в ужасающую леди, тут же покорился и отвесил глубокий поклон.

Как было бы хорошо, если бы все домашние проблемы королевы решались с такой же легкостью! Одной из самых больших неприятностей было поведение принца Уэльского. Теперь юноша был независим и женат; он стряхнул с плеч родительский гнет и начал поступать по своему разумению. Виктория испытывала сильное беспокойство, и худшие ее опасения, похоже, оправдались, когда в 1870 году он выступил свидетелем на бракоразводном процессе. Стало ясно, что наследник трона общается с людьми, которых она совершенно не одобряла. Что же делать? Она пришла к выводу, что виноват не только ее сын — виновато само устройство общества; и она направляет письмо мистеру Дилейну, редактору «Таймс», с просьбой «почаще публиковать статьи о страшной опасности и греховности нездоровой фривольности и легкомыслия во взглядах и образе жизни высших классов». И пять лет спустя мистер Дилейн написал статью именно на эту тему. Впрочем, эффект оказался весьма незначительным.

Ах, если бы только Высшие классы научились жить так, как жила она, в скромности и умеренности, в Балморале! Все чаще и чаще искала она уединения и отдыха в своем горном замке; и дважды в год, весной и осенью, со вздохом облегчения устремляла взор на север, несмотря на робкие протесты министров, которые впустую шептали в королевские уши, что решение государственных вопросов с расстояния в шестьсот миль значительно усложняет работу правительства. Ее фрейлины тоже не слишком радовались переездам, поскольку, особенно в первые дни, длинное путешествие не было свободно от неудобств. Долгие годы королевский консерватизм не позволял продлить железную дорогу до Дисайда, и последний отрезок пути приходилось преодолевать в каретах. Но, в общем-то, и кареты имели свои преимущества; в них, к примеру, можно было легко входить и выходить, что было немаловажно, поскольку королевского поезда долгое время не касались современные усовершенствования, и, когда он медленно полз по вересковым пустошам вдали от всяких платформ, высокородные дамы вынуждены были сходить на землю по качающимся дощатым трапам, ибо единственную складную лестницу приберегали для салона Ее Величества. Во времена кринолинов такие моменты были подчас крайне неудобны; и иногда приходилось вызывать мистера Джонстона, коренастого управляющего Каледонской железной дорогой, которому не раз, в бурю и под проливным дождем, с невероятными трудностями приходилось «подталкивать» — как он сам это описывал — какую-нибудь несчастную леди Бланш или леди Агату в их купе. Но Викторию это не беспокоило. Она лишь стремилась как можно быстрее попасть в свой заколдованный замок, где каждая пядь земли пропитана воспоминаниями, где каждое воспоминание было святым и где жизнь протекала в непрерывной и восхитительной череде совершенно неприметных событий.

Причем она любила не только сам замок. В равной степени она привязалась к «простым горцам», которые, сказала она, «преподали ей многочисленные уроки смирения и веры». Смит, и Грант, и Росс, и Томпсон — она любила их всех, но больше всего привязалась к Джону Брауну. Егерь принца стал теперь личным адъютантом королевы — слугою, с которым она не расставалась никогда, который сопровождал ее во время переездов, служил ей днем и спал в соседней комнате ночью. Ей нравились его сила, надежность и внушаемое им чувство безопасности; ей нравились даже его грубые манеры и нескладная речь. Она позволяла ему такое, о чем другие даже и думать не смели. Придираться к королеве, командовать ею, делать замечания — кто бы еще мог на это осмелиться? А вот когда с ней обращался подобным образом Джон Браун, ей это явно нравилось. Эксцентричность казалась невероятной; но, в конце концов, не так уж редко вдовствующие владычицы позволяют преданному и незаменимому слуге вести себя так, как не дозволено даже родственникам или друзьям: ведь власть подчиненного всегда остается твоей собственной властью, даже если она направлена на тебя самого. Когда Виктория покорно подчинялась приказу оруженосца слезть с пони или накинуть шаль, разве не демонстрировала она высочайшее проявление своей собственной воли? Пусть удивляются, что уж тут поделаешь; но ей нравилось так поступать, и все тут. Возможно, подчиниться мнению сына или министра казалось мудрее или естественнее, но она инстинктивно ощущала, что в этом случае действительно утратила бы независимость. А зависеть хоть от кого-то ей все же хотелось. Ее дни были перегружены властью. И когда она ехала в карете по тихой вересковой равнине, то откидывалась на спинку сидения, удрученная и усталая; но какое облегчение — сзади на запятках стоял Джон Браун, готовый в любую минуту протянуть сильную руку и помочь ей сойти.