Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Ежедневные репетиции, РАБОТА над созданием или исполнением, постановкой, партитурой, клавиром, сольной игрой или игрой в ансамбле – надо быть свидетелем такого образа жизни, чтобы понять насколько труд, кропотливый, изматывающий, напряжённый, поглощает всё время и силы, и в то же время несёт радость.

Святослав и Олег с детства жили в доме, атмосфера которого была насыщена этим трудом и пронизана музыкой, тайнами искусства.

Олег Сергеевич Прокофьев в своих воспоминаниях об отце ярко описывает детские впечатления, пережитые и сохранившиеся с времён младенчества:

«(…) В самом деле, разве первые мои воспоминания не слиты с музыкой (…) Не кажется ли самым ранним, устоявшимся, прочным моим воспоминанием засыпание в постели, ранним вечером, под отдалённое звучание фортепиано. Я – в замкнутом полумраке, без ног от избеганного длинного дня, вне сил притяжения кроме подушки, а вдали – за стеной, или ещё за длинным коридором большой парижской квартиры, оттуда, из-за пределов моего полумрака, забредающие звуки, таинственная, успокаивающая, полная странной, но близкой жизни музыка. Наверное, почти с момента моего рождения, через многие сны и игры незримо населяет она фон моего существования.

(…) Более серьёзное, сознательное отношение к отцовской музыке начнёт появляться у меня гораздо позднее, когда из хотя и очень важной, но всё же лишь части семейного быта она перерастёт во что-то другое, более высокое и в большей мере себе адекватное. Это произошло через много лет, а впрочем едва ли десять, но в ту пору для меня немалый срок (…)

В Москве, во время войны, оставаясь одни в пустой квартире, мой брат и я начинали играть пластинки из небольшой коллекции, собранной нашим отцом. И, среди них, в первую очередь, те несколько старых бесценных и хрупких дисков на 78 оборотов, которые он записал в Париже, в 1935 году. Со своим слегка приглушённым, будто звучащим из другой комнаты звуком, они были самым живым и почти буквальным напоминанием о его игре в нашей квартире, в Париже. Конечно, я теперь слушал всё это иначе, впервые открывая музыку как искусство. Мне было всё-таки тринадцать лет, и я уже понимал, что моя жизнь неотделима от искусства.»

«Сергея Сергеевича мы старались никогда не беспокоить, – говорит Лина Ивановна. – Он никогда не обращал внимание на шум. К тому же всегда был прекрасно изолирован. Дети ходили на цыпочках, и мы всегда вешали тяжёлую занавеску на дверь его кабинета. Но я обожала слушать, как зарождается новое сочинение, как идёт процесс сочинения.

Когда он работал, никто не переступал порог нашего дома. Он не переносил этого. Поэтому если мне надо было повидать кого-нибудь из друзей или подруг, то я или сама шла к ним, или они приходили вечером, когда он уже не работал.

Он часто играл мне свою музыку. Первым сочинением, которое я услышала, были „Сказки старой бабушки“. Он включал их в программы своих концертов.

Я слушала все его сочинения. Когда он заканчивал какое-нибудь из них, он всегда звал меня и предлагал послушать.»

Святослав Сергеевич рассказывает:

– Тут по радио как-то передавали Де Фалья, Шесть народных песен. И я очень чётко вспомнил, как их пела мама, и когда проходил мимо магазина пластинок, зашёл, хотелось их просто купить. Я помню, как мама готовилась к концертам, папа ей аккомпанировал, делал замечания. Конечно, мама пела не только испанские песни, ещё арию Параши из «Сорочинской ярмарки» Мусоргского, папины романсы на стихи Ахматовой.

К сожалению, как только родился Олег, мама почти перестала петь. За исключением того, что по приезде в Москву несколько раз выступала по радио, – говорили даже, что где-то должна была сохраниться запись, но её не нашли. Ну и потом, когда она была в лагере, она там тоже пела в местной самодеятельности. Как вы знаете, органы поощряли самодеятельность, они очень любили, чтобы такая деятельность была. Мама даже просила меня, чтобы я присылал ей ноты.

В 1936 году Сергей Сергеевич познакомил Лину Ивановну с Натальей Ильиничной Сац, женщиной кипучей энергии, обуреваемой тысячей самых смелых замыслов. Интересно, что многие из них осуществились, в частности такой грандиозный, как открытие Детского Музыкального Театра. Дочь репрессированного композитора Ильи Саца, автора музыки к знаменитому и любимому детьми и взрослыми спектаклю по Морису Метерлинку «Синяя птица», она, невзирая на то, что была дочерью «врага народа», с поразительным умением и упорством, нажимая на все кнопки неповоротливого большевистского механизма, добивалась всего, чего хотела. Её самоощущение тоже немало ей помогало. Помню, как, подавая руку для поцелуя, она томным басом произнесла: «Эту руку целовал Рахманинов». По её инициативе Сергей Сергеевич стал на собственный текст писать симфоническую сказку для детей «Петя и волк», и на второе её представление в Доме Пионеров – текст читала сама Наталия Сац – родители взяли мальчиков – Святослава и Олега. Мальчики пришли в совершенно невероятный восторг: не говоря о том, что им страшно понравилась сказка, они никогда в жизни не видели ещё подобной по масштабу детской аудитории. Тысячи детей. Этот день запомнился обоим на всю жизнь. Олег пишет о своём восхищении этим произведением и что с того момента его водили на все исполнения «Пети и волка».

Слава Богу, это впечатление полностью затмило неудачное по мнению Олена выступление Прокофьева в школе.

Вскоре, однако, всё круто переменилось. Если первый приезд Прокофьева по времени был удачным (1927 год), то в 1936 году Сталин начал свою иезуитскую и беспощадную борьбу с «прослойкой» (так называлась творческая интеллигенция). Сначала «Сумбур вместо музыки» – пушечный выстрел по Шостаковичу, а далее – со всеми остановками. Создание Всесоюзного Комитета по делам искусств во главе с П. М. Керженцевым – это начало компании борьбы с формализмом. Перестройка всей культуры происходит, как принято, под лозунгом борьбы с вражескими происками, – раньше врагом был троцкизм, теперь – формализм и натурализм. Назначенный Сталиным председателем Комитета по делам искусств (учреждения не подвластного никому, кроме лично Сталина) Керженцев начал настоящий погром.

С самого начала были обозначены основные фигуры для этого этапа расправы. Прежде всего, Всеволод Мейерхольд. Было введено понятие «мейерхольдовщины» как непримиримо уничижительное для любого недуболомного проявления в искусстве. В его случае конкретно запрещаемое искусство воплотилось в его создателе и привело к физическому уничтожению. «Ликвидировать театр Мейерхольда, как чуждый советскому искусству». Мейерхольда сначала долго бранили, оскорбляли, подвергали всяческому издевательству, трепали его имя в газетах и на своих сборищах, потом закрыли театр. Для Прокофьева фактически отменялась постановка оперы «Семён Котко», которую ставил Всеволод Эмильевич. В 1939 году Мейерхольд был арестован, а 2 февраля 1940 года расстрелян.