Борис Евгеньев - Радищев

Возможно, что Радищев начал работать над «Песнями» под впечатлением от только что опубликованного в то время «Слова о полку Игореве», которое в первой редакции называлось «Ироической песнью».

«Песни» представляют собой исполненную взволнованного патриотического чувства поэму о свободолюбивом духе русского народа. Этой поэмой Радищев начинает ту линию русской поэзии, воспевающей в образах национально-освободительной борьбы давнего прошлого борьбу современности за социальную свободу, — линию, которая впоследствии найдет свое наиболее яркое выражение в произведениях Рылеева, Пушкина и других русских поэтов. В «Песнях» говорится о нашествиях на древний Новгород чужеземных захватчиков, о борьбе новгородцев за свободу. В их призывах к борьбе как бы звучит голос самого Радищева, призывающего народ к борьбе со своими поработителями.

Песня Всегласа исполнена могучим патриотическим чувством и ненавистью к иноземным захватчикам, меч которых «не щадил славенской крови». Заканчивается песня замечательным «пророчеством» жреца о великом будущем русского народа;

О народ, народ преславный!Твои поздние потомкиПревзойдут тебя во славеСвоим мужеством изящным,Мужеством богоподобным,Удивленье всей вселенной,Все преграды, все оплотыСокрушат рукою сильной,Победят… природу даже —И пред их могущим взором,Пред лицом их озареннымСлавою побед огромныхНиц падут цари и царства…

Последним большим поэтическим произведением Радищева была «Песнь историческая» — своеобразный обзор всемирной истории, представленный в образах вождей и монархов от Моисея до Марка Аврелия, — обзор, в котором «правдивым царям» противопоставлены тираны, «ненасытцы крови».

Стихи Радищева читать не легко. Их язык, их синтаксис, их ритмический строй далеко не всегда были «гладкими». В этом сказалось принципиальное стремление Радищева преодолеть правила «гладкописи» классической поэзии. Очень интересно объяснение Радищева, данное им в «Путешествии», по поводу одной строки из оды «Вольность».

«Сию строфу, — говорит он, — обвинили для двух причин: за стих «во свет рабства тьму претвори» — он очень туг и труден на изречение ради частого повторения буквы т и ради соития частого согласных букв — бства тьму претв — на десять согласных три гласных, а на российском языке толико же можно писать сладостно, как и на итальянском… Согласен… хотя иные почитали стих сей удачным, находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самого действия…» — то-есть трудность претворения в свет свободы тьмы рабства.

К последним годам жизни Радищева относится и его статья «Памятник дактилохореическому витязю», написанная им в защиту Тредиаковского, автора «Тилемахиды». В этой статье, чрезвычайно своеобразной по форме, Радищев ставит своей целью определить, что же является удачным в поэме Тредиаковского, и высоко оценивает работу последнего в области русского стиха.

Годы, предшествовавшие смерти Радищева, омрачены неустройством жизни и материальными затруднениями.

«Я здесь переезжаю с квартиры на квартиру. Худо не иметь своего дома», — жаловался он на петербургскую жизнь в письме к родителям.

Последним местом его жительства был небольшой дом в Семеновском полку, на углу 9-й линии и Семеновской улицы. Кругом дома был пустырь.

С Радищевым жили два его старших сына и дочь Екатерина. Третий сын его от первого брака, Павел, разделивший с отцом годы изгнания, воспитывался в Морском кадетском корпусе. Маленькие дети от второго брака — Фекла, Анна и Афанасий— находились в Петербурге, в пансионе старого знакомого Радищева — Вицмана.

Жилось Радищеву трудно. Маленькое поместье приносило ничтожный доход. Престарелые родители не только не могли помочь сыну, но и сами нуждались в его поддержке. Долги росли.

И все же этот стареющий, преследуемый нуждой человек, перенесший моральную пытку долгого одиночества, не сдался, не отступил от своих убеждений.

«Истина есть высшее для меня божество», — говорил он — и работал, работал с юношеским увлечением, с глубоким и радостным сознанием, что исполняет свой долг — долг служения родине.

Он составил «Записку о новых законах», в которой доказывал, что «лучше предупредить преступление, нежели оное наказывать». Как и в «Путешествии», он писал в этой «Записке» о произволе и преступлениях властей.

Он разработал «Проект гражданского уложения». Это была та программа, которой он считал необходимым придерживаться при реформе законодательства. О равенстве всех состояний перед законом, об уничтожении табели о рангах, об отмене телесных наказаний и пыток, о введении судопроизводства и суда присяжных, о свободе совести, свободе книгопечатания, об освобождении крепостных господских крестьян, о запрещении продажи их в рекруты — вот о чем писал неукротимый Радищев в своем «Проекте».

Уже упоминавшийся нами Н. С. Ильинский рассказывает в своих «Записках», что граф Завадовский предупреждал Воронцова о свободолюбивых настроениях Радищева. Воронцов будто бы вызвал к себе Радищева и сказал ему, что «если он не перестанет писать вольнодумнических мыслей, то с ним поступлено будет еще хуже прежнего».

В числе различных свидетельств о работе Радищева в комиссии — полудостоверных, полуанекдотических — есть и такой рассказ.

— Эх, Александр Николаевич! — будто бы сказал ему как-то раз граф Завадовский, стараясь придать словам тон дружеского упрека. — Охота тебе пустословить попрежнему… Или мало тебе было Сибири?

В словах графа был грозный намек.

Но не угроза, скрытая в словах графа, показалась страшной Радищеву. Когда он говорил сыновьям: «Ну, что вы скажете, детушки, если меня опять сошлют в Сибирь?», то в этих простых и грустных словах выражалась не столько его тревога за свою судьбу, сколько глубокая, благородная человеческая печаль перед лицом несправедливости и неправды. Радищев не сдался, не признал себя побежденным перед лицом этой неправды, борьбе с которой он отдал всю жизнь. Нет, всеми силами своей большой души он верил в то, что неправда будет побеждена и его родной народ увидит счастье и свободу. Но, вероятно, он понял, что не доживет до этого, что его веку на это не хватит.

По его глубокому убеждению, у него оставался один выход — тот самый выход, который много лет назад подсказал ему его друг — Федор Васильевич Ушаков. Об этом выходе говорил и он сам с такой страстной убежденностью устами крестицкого дворянина в своем «Путешествии»: