Борис Ерхов - Андерсен

Вот и вся история о садовнике и господах.

Поразмысли как-нибудь над ней!»[206]

Содержание и форму этой сказки я не могу назвать иначе как подстрекательскими.

Впрочем, у Андерсена было много лиц. И одно из них — лицо Домового из сказки «Домовой у лавочника» (1852), содержание которой было бы нелишне напомнить.

Если очень коротко, то домовому в ней пришлось выбирать между рождественской кашей лавочника и дивной книгой, озарявшей все неземным светом, которую Студент, обитавший на чердаке, выкупил у жившего внизу лавочника и тем самым избавил ее от превращения в оберточную бумагу. Сердце домового принадлежало чудесной книге, и он спас ее при пожаре, но, когда пожар потушили, понял, что без каши ему тоже не обойтись.

В результате он решил, что придется ему жить на два дома. Он не может бросить лавочника… и кашу.

«И это было так по-людски! Мы ведь тоже ходим к лавочнику — за кашей!»[207]

Как замечал не один биограф, Андерсен не только каждую неделю по очереди обедал у своих друзей, но еще и каждый год гостил у своих состоятельных друзей и знакомых в их поместьях в Дании и за границей. Он, естественно, приезжал только по приглашению, даже некоторые под благовидными предлогами или же вынужденно отвергая. Список усадеб, замков и загородных домов, в которых ему доводилось гостить, занимает не одну страницу (по данным Центра Андерсена в Оденсе, в Дании их 55 и девять в Швеции, Германии и Португалии). Он привык в них не только развлекаться, но и работать — взращивать, по совету Вольтера, свой собственный сад. К тому же в поместьях и замках, в отличие от Копенгагена, большей частью было тихо и несуетно. Вспомним, как начинается сказка «Гадкий утенок»: «Хорошо было за городом!» Андерсен сам писал, что большинство своих сказок создал в деревне. «У тихих озер, в глубине лесов, на зеленых лужайках, где из кустов то и дело взлетала и выпрыгивала дичь, где важно разгуливал красноногий аист, никто не говорил ни о политике, ни о полемике, не рассуждал о Гегеле. Я слышал лишь голос природы, говоривший мне о моей миссии»[208]. Писатель искренне любил хозяев загородных домов и поместий, людей, как правило, образованных — с другими он общался только по принуждению. И он по-сыновнему относился к хозяйкам, опекавшим его с материнской нежностью. Хотя господа тоже бывали разные. А простолюдин в Андерсене сидел крепко.

И в 1830-е, и в 1840-е, и в 1850-е, и в 1860-е годы поэт писал сказки и истории очень разные — о смысле жизни, о богатстве, о любви, о Божьем наказании и искуплении грехов, об искусстве, сказки серьезные и пародийные, иногда же и вовсе юмористические и бездумные. Его сатира могла быть легкой, когда он смеялся над простительными человеческими слабостями и недостатками — чаще всего заносчивостью и высокомерным хвастовством: «Воротничок» (1848), «Навозный жук» (1861). И та же сатира могла быть ироничной и горестной, когда он шутил над самим собой: «Мотылек» (1861), «Чайник» (1865), или просто шаловливой: «Что муженек ни сделает, то и хорошо» (1861), «Домовой и хозяйка» (1868), «Блоха и профессор» (1873).

В первой из перечисленных сказок Воротничок терпит в своих жениховских притязаниях одно поражение за другим. Его не хочет знать женская подвязка, строящая из себя недотрогу, а утюжная плитка обзывает «ветошью». Его изрезала в сердцах балерина из высокого рода ножниц, а гребенка отказала ему, потому что была уже помолвлена. Но Воротничок не терял куража и, прежде чем его искромсали на бумагоделательной фабрике, успел похвастаться перед другим тряпьем. У него было множество невест! Они не давали ему проходу! Накрахмаленный, он был кавалер хоть куда! Грациозная, нежная и прелестная подвязка бросилась из-за Воротничка в корыто с водой. А одна вдова до такой степени к нему воспылала, что вся почернела. Еще была одна танцовщица, которая от страсти его порезала. И его же собственная гребенка до такой степени его полюбила, что от сердечной тоски потеряла зубы.

С горькой усмешкой Андерсен дает сказке следующее, почти гоголевское, окончание:

«Кто его знает, может, и мы в один прекрасный день угодим в ящик с тряпьем и станем белой бумагой, на которой напечатают всю нашу историю, даже самое сокровенное, и придется нам, как Воротничку, самим же и разносить ее по свету!»[209]

Если недотепа и хвастунишка Воротничок в чем-то еще может вызывать у нас сочувственную симпатию, то герой сатирической истории «Навозный жук» — только насмешливое презрение. Этот самодовольный фанфарон, обосновавшийся при королевской конюшне, требовательно протягивает кузнецу свои тонкие лапки, чтобы тот подковал их золотыми подковами. Причина — скакун из этой же конюшни спас в сражении жизнь самому императору, за что и был награжден. Хотя, по мнению навозного жука, его награда несправедлива. Ведь при этом обошли его, Жука! В знак протеста он покидает конюшню и отправляется в дальний путь.

Пролетев совсем немного, он оказывается в прелестном благоухающем цветнике, где божья коровка восторгается окружающей обстановкой. Но навозный жук не согласен с ней: в цветнике нет ни одной навозной кучи! Чуть поодаль он встречается с гусеницей, ползущей по стеблю левкоя. Она тоже в восторге от солнечной погоды и сейчас находится в радостном ожидании того, что еще немного, и превратится в бабочку. Но навозный жук перечит и ей: она много о себе воображает, о такой судьбе не смеет мечтать даже любимый конь императора, донашивающий сейчас золотые подковы, которыми в свое время наградили его, навозного жука. Полетав еще немного, жук шлепнулся на зеленую лужайку, вымок на ней под дождем, но кое-как пережил непогоду. Иного мнения о сырости придерживаются встретившиеся ему лягушки. Они называют ее благословением Божьим. «Кто не радуется такой погоде, — говорят они, — тот не любит свое отечество». (Последнюю фразу Андерсен явно приписывает своим недоброжелателям, много прохаживавшимся на тему его увлечения путешествиями и заграницей.) С этим навозный жук, следуя своей природе, не согласился, он искал крышу над головой и лучше всего какой-нибудь парник.

Благополучно пережив еще несколько приключений, он влетает в одно окно и… оказывается на королевской конюшне, на мягкой и длинной гриве коня. Наконец-то он оседлал любимого скакуна самого императора.

«„Мир все же не так плох! — сказал навозный жук. — Надо только взять над ним верх!“

А стал мир прекрасен только потому, что любимый конь императора получил золотые подковы лишь благодаря своему всаднику — навозному жуку»[210].