Шарль Азнавур - Прошлое и будущее

Мои корни глубоко упрятаны в землю, которая ускользает от меня. Да и где она на самом деле, эта земля? На рубежах Турции, где кости моих людей уже превратились в пыль, которую развеял по пустыне ветер Азии? В Грузии, где жила семья моего отца? В Армении, из которой мы все родом? Я по — прежнему остаюсь кочевником, эмигрантом, сыном апатридов, который принял другую страну, ее культуру и язык, не имея в ней настоящего прошлого. В конце концов не все же зовутся Дюпонами, Мартенами или Дюранами. Меня зовут Азнавур, и до сих пор у меня не было повода об этом сожалеть. И все же, мне бы хотелось…

Лимузины, самолеты, отели, рестораны, театры, отели, лимузины, самолеты, собирать чемоданы, искать того, кто не откажется гладить костюм и стирать рубашки в субботу, воскресенье или в праздничные дни, и так день за днем, неделя за неделей — это длится вот уже шестьдесят девять лет. По правде говоря, всего этого уже не очень хочется. Отели мне осточертели, задержки рейсов изводят тем, что из‑за них рискуешь опоздать на концерт. Я люблю своих зрителей и свою профессию, но эти стороны ремесла меня утомляют — все эти приезды- отъезды, поезда, самолеты, отели, упаковка багажа, распаковка багажа, опять упаковка, и так без конца.

Собираю чемодан,Разбираю чемоданИ снова собираю чемодан.Дни мои лишены приключений,О ночах можно то же сказать.Отель «Англетер»,Отель «Бельведер»,Отель «Мушкетер» —Исколесил всю Францию,Чтоб свой товар продать.

Я хотел бы, как Пабло Казальс, давать представления в деревне, где жил бы сам, без прикрас и ухищрений. Петь только то, что самому нравится — песни, прошедшие незамеченными, потому что оборотной стороной популярной грампластинки, звучащей на всех волнах, всегда были преданные анафеме, позабытые радиостанциями песни, принесенные на алтарь пластинок в 33 оборота. И петь не потому, что это работа, а только ради удовольствия своего и зрителя, забыв, что я Азнавур, стать просто Шарлем. Да, вот это роскошь — принимать зрителей как друзей у себя дома, в своей деревне…

Наступает такой возраст, когда на похоронах бываешь чаще, чем на крестинах. С течением времени память настаивается, как швейцарский сыр, и в каждой ее ячейке поселяется имя, аромат духов или отражение чьего‑то лица. За поворотом улицы, за столиком в ресторане или при виде знакомого пейзажа воспоминание внезапно захлестывает и ввергает вас в меланхолию. Но что на самом деле так трогает? Потеря друга, близкого человека или внезапно возникающее понимание того, как быстро уходит время и как мало нам осталось жить? Мы не всегда оплакиваем других так же горько, как самих себя.

Мне больно вспоминать о родителях, о друзьях, мне больно вспоминать о множестве вещей, но тем не менее я продолжаю «пропивать», «проедать» и проживать свою жизнь. Те, кто остался, занимают место ушедших, и жизнь продолжает свой бег, время от времени наталкивая меня на воспоминания.

Когда я сопровождаю в последний путь родственников, друзей, товарищей по профессии, каждый раз задаю себе вопрос, не стану ли следующим в списке неутомимой старухи с косой. Кроме этого страха в моей голове роится много других мыслей. И даже слишком много. Прежде всего, я думаю о своих близких и о тех проблемах, которые возникнут у них с моим уходом, о связанных с этим расходах и административных заморочках. И тогда в моей душе рождается глухая злоба, ведь даже после оплаты всех налогов кто‑то заявится к ним, чтобы без зазрения совести потребовать выплаты процентов с тех сумм, которые я заработал и сэкономил. Уж лучше промотать все, пока ты жив. И еще я думаю о том, какие воспоминания останутся у детей об отце. Я и сейчас‑то уже не знаю, как они меня воспринимают…

Религия утверждает,Наука опровергает.У верующего и атеистаОдно сомненьеНа двоих,Но каждый сомневается в своем.

Понемногу начинаю отказываться от многих вещей, которые до сих пор казались важными. Я даю, разрушаю, бросаю, я перестал читать ежедневные издания и иллюстрированные журналы — мне достаточно просмотреть крупные заголовки и фотографии. Телевидение, за исключением всего нескольких передач, меня утомляет. Предпочитаю слушать радио. Это возврат к истокам, к тем временам, когда я сам конструировал детекторные приемники. Особенно люблю разговорные передачи.

Мысль о том, что мне постоянно будут навязывать десять- двадцать песен, выбранных одним — двумя составителями программ, выводит меня из себя. Не переношу, когда во всех передачах без конца «исполняют» одну и ту же песню — реклама обязывает — да притом каждый раз под фонограмму, для лучшего качества звучания, видите ли! Предпочитаю пойти на концерт, где исполнитель может дать волю своему таланту.

От голода к финалу

От голода, сопровождавшего мои первые шаги на сцене, до успеха, пришедшего под конец, лежит долгий путь, отмеченный упорным трудом, со всеми его злоключениями и трудностями. Что было причиной моего успеха: случайность, судьба, моя счастливая звезда, защита Всемогущего или, может быть, что‑то еще, о чем я даже не догадываюсь? В конечном счете, я сумел обойти все подводные камни и избежать провала. Что я могу сказать о своем успехе? В этом мире далеко не все устроено справедливо, поэтому я всегда терпеть не мог говорить о нем, считая неприличным хвастать своими путешествиями и выставлять напоказ те преимущества, которые давал мне статус «знаменитого шансонье». Не будем говорить о том, что поначалу я потерял голову от происходящего, мое «эго» и мои притязания так раздулись, что приобрели форму и размеры «роллс — ройса», однако достаточно скоро я осознал всю суетность подобных вещей. Сегодня, после шестидесяти девяти лет усердной и честной службы на артистическом поприще, мне кажется разумным снять концертный костюм и убрать его на полку воспоминаний, чтобы иметь возможность посмотреть на все со стороны. Я не буду устраивать прощаний, просто стану появляться на сцене все реже и реже. Публика не торопилась принять меня, вот и я уйду медленным, очень медленным шагом — не хочу, чтобы она подумала, что, добившись успеха, я ухожу, не обернувшись. По правде говоря, это не такой уж легкий уход: сцена всегда была для меня самым любимым местом, а публика — частью моей семьи. Они дали мне все, но и я ради них пожертвовал многим и никогда не сожалел об этом, ведь мы остались верны друг другу.

И тем не менее в отличие от многих моих товарищей, я бы не хотел умереть на сцене. Не понимаю, что в этом может быть хорошего. Боюсь даже представить себе, как, выкрикнув последнюю ноту, валюсь на сцену и лежу в нелепой позе, с перекошенной рожей, являя зрителям не самый лучший свой образ, потому что вид у меня будет такой же хреновый, как сама смерть. Если бы я мог быть уверен, что упаду сразу, весь такой прямой и прекрасный в последние мгновения своей жизни, да не прорычав что‑то в микрофон, а прошептав цитату из какого‑нибудь литературного произведения, и последние звуки моего голоса эхом разнесутся по всему залу, усиленные операторами на звуковом пульте, а прожектор, следующий за мной, после этих слов закроется, как великолепный ирис, тогда я согласен! Но, поскольку есть некоторые сомнения, предпочитаю, если Богу это будет угодно, тихо угаснуть дома, в своей комнате стиля Наполеона III, в окружении детей, их детей, детей их детей и, почему бы и нет, еще и детей детей их детей, в общем…