Сергей Ермолинский - О времени, о Булгакове и о себе

Стемнело, зажглась лампочка. Слава богу, приблизился вечер. Пришли. Опустили койку. Я лег!.. Но напрасны были надежды на отдых. Едва липкая тьма — без каких-либо чарусских видений — тьма, тьма, едва она поглощала меня в нежизнь, в блаженное космическое небытие, как слышалось: «На допрос!»

На допрос, на допрос, на допрос!

Трудно восстановить состояние человека, убитого бессонницей. Дни шли за днями, ночи становились пыткой. Ноги мои опухли, они едва держали меня. Голова налилась свинцом.

Однажды мой голубоглазый, вызвавший меня чуть раньше обычного, то есть когда еще не была опущена койка, приказал внести стул и поставить его возле своего стола. Я продолжал стоять у стены. Он сказал, приоткрыв тощую папку и взглянув на меня:

— Ты имел все возможности, чтобы взвесить и обдумать свое положение. Давай подведем итоги. Иди садись.

«Какие итоги?» — подумал я, подходя к его столу, и опустился на стул.

Теперь мы были близко друг от друга. Вообще же эти мошки с кубиками, руководимые незримым начальством, предпочитали держать свою жертву подальше. Рассказывали, что бывали случаи, когда обезумевший подследственный в неистовстве бросался на следователя. Позже узнал я и то, что следователь мог действовать в рамках, указанных свыше, например, на избиение надо было иметь разрешение. Мой голубоглазый меня не боялся, я выглядел вялым и, должно быть, достаточно измученным, неспособным к действию. Но тут привычная стратегическая схема следствия не сработала. Моя измученность вызывала во мне какое-то странное, осатанелое спокойствие.

Голубоглазый приоткрыл папочку так, чтобы я не подсмотрел, что там находится, и вынул чистый лист бумаги, наверху которого было типографически напечатано: «Протокол допроса».

— Будешь отвечать коротко и без увиливаний. Твой ответ будет в точности записан мною. Вопрос первый: на какую разведку ты работал? Кем и когда был завербован?

— Никем и никогда. Не понимаю, о какой разведке вы меня спрашиваете. И я уже говорил…

— Стоп, ё…..й в рот! «Говорил»! Мало ли что ты говорил! Значит, отрицаешь?

Я глядел искоса, как он аккуратным писарским почерком записывал мой ответ: «отрицает», «не работал».

— Вопрос второй. Назови своих ближайших друзей. Нет-нет, пока только тех, кто входил в твою контрреволюционную организацию.

— Таких у меня не было.

— А связь с Седовым, отпрыском Троцкого?

— Каким Седовым? Я понятия о нем не имею.

— Допустим. Тогда, кто был у вас в центре вашей организации?

— Раз не было организации, значит, не было центра.

— Вы собирались дома или в лесочке, как с Пиччином? Если дома, то у кого? Сообщенники сообщенники кто?

— Какие сообщенники? Я встречался с друзьями и уже называл вам их имена.

— Друзья? Хорошо, запишем.

Он старательно вписывал вопросы и ответы, по-детски высунув кончик языка.

Я смотрел на него. Голова моя немного прояснилась. Сидеть на нормальном стуле было приятно.

Он протянул мне протокол, я углубился в чтение. На записанном ответе — «ездил с представителем итальянской фирмы Пиччином за город и вел в лесочке тайные разговоры» — задержался и вычеркнул эту строчку, написав сверху: «Никаких тайных разговоров с г. Пиччином не вел, несколько раз ездил с ним, с его женой, подругой моей жены, и со своей женой за город на прогулку».

— Ты что мараешь?

— Вы неправильно записали мой ответ, я исправил.

Он смотрел на меня, и губы его раздраженно дергались. Далее я зачеркнул «сообщенники», написал сверху: «друзья».

— Что значит — друзья?

— Друзья — это друзья. Единомышленники.

— То есть сообщенники. Единомышленники или сообщенники — разве не одно и то же?

— Нет, разница.

— Никакой разницы! — вспылил он.

Но я написал: «единомышленники». И пододвинул к нему листок. Он взял его с отвращением. У меня была совсем ясная голова, я был напряжен.

— Ну, сволочь, — сказал он, — за ложные показания тебе вкатят дополнительно.

— Дайте мне листок бумаги, — вместо ответа попросил я.

— Зачем?

— Хочу написать жалобу.

— Кому?

— Наркому.

— Валяй, валяй! — Он оторвал узкую полоску бумаги. — Валяй, хоть через голову наркома прямо самому товарищу Сталину!

Сунул мне оторванный клочок и огрызок карандаша. Я писал этим карандашом мелко-мелко, чтобы уместить слова, выражающие гневный протест за вымогательство признаний в не совершенных мною преступлениях, пытку бессонницей и безобразное обращение следователя, переходящее всякие границы.

Он внимательно вчитывался в мои строки, шевеля губами, и ротик его складывался в трубочку.

— Ну вот, — сказал он, — еще один антисоветский документик. Можешь быть спокоен, я передам его прямо в руки тому, кому надо.

Он вызвал конвойного и отправил меня в камеру. В ту ночь я спал несоизмеримо больше, чем за все предыдущее время, и встал бодрее. У меня даже появился аппетит. И не покидало невесть откуда возникшее ощущение, что я нанес сокрушительный удар по противнику, отбил атаку. За лучик воображаемой надежды хватается человек как утопающий за соломинку. Я прикидывал в уме и то, и это, и по моим расчетам выходило, что он не должен был меня вызывать сегодня. Привыкаешь ко всему. Я научился, сидя на кругляшке, незаметно вздремнуть и вовремя, лишь приоткрывался глазок, успевал шевельнуть головой. Словом, без обычных страданий я провел этот день, и, едва опустилась койка, я поаккуратнее разложил одеяло, накрылся пальто, приготовившись заснуть. Но мне не спалось. Может быть, я отвык спать? Я ворочался, и тревога нарастала во мне. Я спал и вроде бы не спал. Притихли таинственные моторы. Оказывается, я привык и к ним, без них мне стало невмоготу. Что со мной происходит? Не схожу ли я с ума? Спать, спать! Чувствовал, как бьется, колотится мой пульс: вена на руке. Я живой. Я сплю. Я слышу, как ржаво открывается дверь. Я еще лежу, и то, что происходит, — сон. Во сне: «На допрос!» Нет, не во сне. Меня трясут за плечи: «На допрос!» Все тело мое болит, как после переломов, но я встаю. Я иду.

Голубоглазый сидит, залитый лунным светом. Он мне снится. Нет, он — наяву. Он подходит ко мне и говорит:

— Документик твой прочитали. Получай ответ. И бьет меня кулаком по лицу, по зубам. Я падаю и теряю сознание. Могу вспомнить только, как меня волокли по коридору и я рукавом вытирал окровавленный рот.

Я лежал на дощатой койке и видел лишь желтую точечку лампы — высоко, в черной бездне потолка. Вокруг меня были стены, стены. Крикнуть — и никто не отзовется. Никто никогда не узнает, что со мной. Безответен мой крик. Я бессилен.