Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

— Вы бы смогли написать письмо по-английски?

Я ответила утвердительно и спросила:

— Кому это письмо будет адресовано?

— Это неважно. Можете писать всё что угодно, но не упоминайте, что вы находитесь в лагере. Вы должны написать, что находитесь в Саранске. (Столица Мордовской АССР.)

Когда я спросила, по какому адресу писать, он сказал:

— Адрес напишем мы. — И добавил: — Вы скоро сможете вернуться в Москву и там жить нормальной жизнью. Получите всё, что вам нужно.

Под конец он сказал, что идёт сейчас в комендатуру и что увидимся мы с ним на следующий день.

Я не спала всю ночь, обдумывала положение. Ясно одно: если я откажусь написать письмо — меня убьют. Казни в то время в Потьме совершались ежедневно. Если же соглашусь, результат будет тот же, потому что, выполнив задание, я стану госбезопасности не нужна и даже опасна. В одном я не сомневаюсь: я никогда не унижусь сделать что-нибудь по приказу Сталина или Берия[180].

Когда на следующее утро я шла умываться, одна эстонка меня спросила, слышала ли я ночью по радио новость. Я ответила безразлично:

— Нет, да и плевать мне на радио. Там ведь никогда не говорят ни о чём, что касается нас.

— Касается нас? Видно, вы ещё не знаете, что умер Сталин, — воскликнула она. И добавила: — Теперь нас всех наверняка освободят!

Вот это новость! Нас обуяло непередаваемое чувство освобождения, среди политзаключённых росла уверенность, что с террором и беззаконием покончено. Замешательство и растерянность работников лагеря укрепляли нас в этой вере, до нас, казалось, никому теперь не было дела. Один за другим стали исчезать работники лагеря, в том числе и тот красавец-офицер, который хотел заставить меня написать письмо. Так что Сталин умер как раз вовремя. Правда, после его смерти я пробыла в Потьме ещё два с половиной года.

Четыре дня по радио играли траурную музыку. Заключённые радовались смерти диктатора, но первое время вслух свои чувства выражать не решались. Многие даже делали вид, что оплакивают его, надеясь таким образом улучшить своё положение.

Одна пожилая коммунистка сказала мне плаксиво:

— Как ужасно! Как это ужасно! Вы разве не плачете?

— Почему я должна плакать?

— Вы разве не слышали?

— Слышала.

— И всё равно не плачете?

— У меня больше нет слёз, — сказала я и прервала разговор: я знала, что она доносчица. Разум подсказывал, что надо быть осторожной: начальники сменились, но изменилась ли система?

Спустя четыре месяца сняли Берия, это, конечно, тоже была для нас радостная новость. Но надежды на освобождение всё не оправдывались. Да и в лагере эта весть вызвала меньшее замешательство, чем смерть Сталина. Исчезло лишь несколько чиновников. Но когда по радио объявили, что Берия казнён, произошло настоящее чудо: люди из охраны даже унизились разговаривать об этом происшествии с заключёнными. Раз утром я получила приказ прийти к чиновнику, ведавшему идеологической учёбой. Он был, в общем, человек добрый, но не умный. Он пригласил меня сесть и сказал:

— Подумайте, Берия с 1919 года был британским шпионом. Что вы на это скажете?

— А этому есть доказательства? — спросила я, будто бы удивившись.

— Да, это доказано, и мы знаем, что все государственные тайны теперь известны англичанам. — И он глубоко вздохнул.

Меня ошеломило, что народу можно скормить такую нелепую ложь. Приговор Берия вполне можно было обосновать его «отечественными» злодеяниями. Но состоялся ли над ним суд? Когда я приехала в Москву в октябре 1955 года, об этом ходили противоречивые слухи. Один высокий чиновник рассказал мне, что Берия и его ближайшие помощники были осуждены на судебном процессе. Когда Берия в ожидании исполнения приговора стоял на Лубянке перед крематорием, его последние слова, по рассказам, были следующие: «Всё в обвинительном заключении верно, но я не сделал ничего такого, чего бы не одобрил Сталин».

Здесь я хотела бы кое-что рассказать о моих товарищах по изолятору. Сайма Ахмала приехала в Петрозаводск в 1932 году во время «карельской лихорадки» и там вышла замуж за финна. У них родилась дочь Теллерво. Много лет они жили хорошо, пока НКВД не расстрелял её мужа как шпиона.

Сайма ещё какое-то время проработала кассиром в ресторане. Потом её выселили из квартиры, разрешив жить с Теллерво на чердаке. Единственным источником тепла там была дымоходная труба.

Через несколько месяцев Сайму тоже арестовали. За то, что не донесла на мужа. Её перевозили из тюрьмы в тюрьму, наконец, она оказалась в Потьме, заболела и попала в изолятор. Она была духовно сломлена, её мучило то, что она ничего не знает о дочери. Все её попытки что-нибудь узнать были безрезультатны. Я помогла ей написать ещё один запрос в Петрозаводск, и она наконец узнала, что Теллерво живёт там. Незадолго до освобождения Сайма просила разрешения вернуться в Финляндию. Получив положительный ответ, она написала в Петрозаводск людям, у которых воспитывалась Теллерво, с просьбой отпустить Теллерво с ней в Финляндию. Одновременно она написала письмо и дочери. Теллерво ответила по-русски. Писала, что финского не знает, Сайму своей матерью не признаёт, её родина — СССР. Ясно, что письмо она писала под диктовку, но невозможно было что-нибудь изменить, и Сайме пришлось ехать в Финляндию одной.

Тяжёлые события выпали и на долю Ольги Хиетала. Она мне рассказывала, что в 1918 году вышла в Петрограде замуж за латыша, он погиб во время кронштадтского восстания[181]. Когда-то Ольга покинула Финляндию нелегально и боялась туда возвращаться, поэтому осталась в Петрограде. В 1932 году она познакомилась с американским финном Лееви Хиетала. Он был по профессии наборщик, его направил с двумя другими наборщиками в Ленинград финский рабочий союз Нью-Йорка, чтобы собрать типографский станок, подаренный американскими финнами ленинградской газете «Вапаус». (Я об этом рассказывала в третьей главе.) Когда типографский станок был собран, товарищи Лееви вернулись в Америку, а он остался обучать ленинградских наборщиков. Решил он остаться потому, что полюбил Ольгу. Ольга и Лееви поженились. Скоро обоих арестовали как американских шпионов. Многие годы Ольгу переводили из одного сибирского лагеря в другой. В конце концов она оказалась в Потьме, в изоляторе. Освободили её позже меня. Родственники стали добиваться для неё разрешения ехать в Хельсинки, но она уже была не в себе. В Ленинграде она стала разыскивать мужа. Получила из Прокуратуры СССР извещение, что её муж умер на Колыме. Заключённые там работали старателями, мало кто выходил оттуда живым.

Я помогала многим товарищам по заключению писать жалобы, в которых они просили изменить приговор. Некоторым срок уменьшали, нескольких даже освободили. Настал день, когда я решила заняться и своими делами. Я написала жалобу на имя Генерального прокурора СССР, но не просила меня освободить, а просто пересмотреть моё дело. Я подчеркнула, что пятнадцать лет провела в заключении, но ни разу меня не судили и никогда мне не сообщали, каким образом я нарушила закон. Если при пересмотре дела выяснится, что я в чём-то виновата, я согласна отбыть любое наказание, назначенное по законам СССР.