Борис Дьяков - Повесть о пережитом
Вот почему сумрачный, озадаченный вид, с каким стал появляться последнее время в зоне оперуполномоченный, был нам понятен. Он устало плюхнулся на табурет. Размотал башлык, подышал на руки. Взглянул на Дидыка.
— Дай махры! Позлей какая…
Затянулся дымом. Встал. Позвал меня.
В кабинетике он сидел, уткнув глаза в стол. Курил неистово, будто вытягивал из цигарки слова, которые никак не шли на язык. Стал рыться в папке. Захлопнул, сунул ее в ящик. Почесал за ухом. Выругался непонятно в чей-то адрес. Глаза сузились.
— Копия заявления в ЦК осталась?
— Нет, гражданин начальник. А что?
— Бросили в корзину!
— Как же так? Почему?..
— «Почему, почему?..» — Он глянул на окошко, сплошь замороженное, затем — на дверь. — Потому как… еще бериевцы сидят в отделении!.. Твои уши не слышали, что мой язык сказал, понял? Восстанови заявление. Сам отправлю, обычной почтой.
— Спасибо, гражданин начальник!
— Благодарить после будешь. Пиши!
— В таком случае позвольте еще письмо?
— Жене?
— Нет. Большакову, Ивану Григорьевичу.
— Кто такой?
— Заместитель министра культуры. Вместе работали. Хорошо меня знает.
— Угу… Экой ты!.. — Задумался. — Стало быть, хочешь артиллерийским залпом?.. Ладно. Уж заодно и жене пиши!
Соковиков унес на почту три моих письма.
Потянулись дни, наполненные ежеминутным волнующим ожиданием.
В полузабытьи шел я как-то по зоне и столкнулся… с Флоренским.
— Вы… здесь?
— К вам направился, — здороваясь, сказал Николай Дмитриевич.
— Будете у нас?
— Всего день. Привезли на дрезине. Серьезная операция… Грузили лес на Вихоревке. Так вот, одного конвоира пришибло бревном. Переломаны шейные позвонки, сдавлен спинной мозг…
— Да, тяжелый случай… Какие новости у вас в больнице?
Флоренский замялся.
— Ничего особенного… Помните Мишу Дорофеева?
— Как же!
Николай Дмитриевич передал одну из маленьких историй, которые в том или ином варианте происходили на многих пунктах длинной скорбной трассы Тайшет — Братск, раскрывая человеческое в сердцах.
…На авторемонтном заводе обстановка для Дорофеева сложилась неблагоприятная. Подходящей производственной специальности у него не было, а все обслуживающие должности были заняты. Каждый день Дорофеева могли этапировать в неизвестном направлении, даже на Колыму. А так не хотелось далеко уезжать от родной иркутской земли!..
У кого искать помощи?.. Он пошел к «подпольному конструктору» Алексею Кассандрову — мастеру гальванического цеха. О Лешке-моряке всегда душевно отзывался Флоренский.
Такой человек, решил Дорофеев, из огня вытащит, из воды вынет…
— Мне гальванист нужен, дорогой мой, — сказал Кассандров. — У нас производство, а не инвалидный дом. Так что… извини!
Отказ был неожиданным. Дорофеев даже зубами скрипнул.
— А, черт! — с сердцем выругался он. — Чем я виноват, что не слесарь и не токарь? Чем виноват, что попал на комсомольскую работу?
— На какой должности забрали? — поинтересовался Кассандров.
— Секретарь Иркутского обкома комсомола! — с раздражением произнес Дорофеев.
— Стоп! Тогда разворот на сто восемьдесят градусов! — решительно сказал Алексей Григорьевич. Предложил потомственную капитанскую трубку — На, затянись!
Тут же Кассандров преподал Дорофееву несколько уроков по гальванотехнике, велел вызубрить вопросы, которые задаст ему в присутствии начальства, и ответы, кои должны последовать. Вечером провел с ним репетицию, а утром вызвал в контору, к начальнику производства.
— Вы где работали? — недоверчивым тоном, проявляя актерские способности, спросил Кассандров, пристально вглядываясь в «незнакомого» человека.
— На Иркутском заводе имени Куйбышева, в гальваническом цехе, — бодро звучащим голосом произнес Дорофеев.
— Вон как? Тогда разговор будет короткий. У меня нет времени, — торопливо заметил Кассандров.
Он достал из хромовой ванны деталь. На блестящей поверхности хрома были мелкие черные пятна.
— Как это называется?
— Питинг!
— Какие причины его порождают?
— Избыток в электролите серной кислоты или трехвалентного хрома! — быстро, тоном уверенно сдающего экзамен ученика ответил Дорофеев.
Кассандров удовлетворенно развел руками и покосился на своего начальника:
— Больше вопросов нет! Это может знать только хороший специалист!
Дорофеева направили в гальванический цех. Кассандров прикрепил его к действительному специалисту. А через два месяца Дорофеев уже был старшим по смене…[38]
— Можно сказать, что Лешка-моряк бросил Дорофееву спасательный круг! — тепло заметил Флоренский.
Однако я чувствовал, что Николай Дмитриевич о чем-то умалчивает, чего-то не говорит.
К нам подбежал начальник конвоя, старший лейтенант Боборыкин — рослый, худой, с провалившимися щеками, с беспокойным взглядом слегка вытаращенных глаз.
— Доктор, быстро в корпус!.. Успеете еще наговориться!
После операции, удачно проведенной Николаем Дмитриевичем, мы снова встретились. Но только чтоб проститься: Флоренского увозили обратно, в центральную больницу.
— Все же решил сообщить вам печальную весть, — подавленно сказал он. Серая тень легла на его лицо. — Все равно узнали бы… Нет больше… Нины Устиновны.
— Что значит — нет?
— Умерла.
Мы стояли молча. Трудно было определить, сколько прошло тягостных немых секунд.
— Я знаю, как относилась она к вам, — заговорил Николай Дмитриевич. — Да и не только к вам… Я сам многим обязан ей… обязан той силой духа, которую она постоянно поддерживала во мне как могла… Нина Устиновна нервно заболела. Очевидно, подействовала лагерная обстановка. А ведь фронтовичка была!.. Отвезли в Иркутск, в больницу. Она разбила окно в туалете и… куском стекла…
— Зарезалась?! — ужаснувшись, зачем-то спросил я.
— Да!
Передо мной, словно живая, встала Череватюк: молодое лицо с темно-карими глазами, шинель нараспашку, четыре ордена на груди… И как бы послышался ее вопрос: «Много, по-вашему, в больнице невиновных?..»
Апрельские дни были теплее, чем в предыдущие весны. Зона быстро высохла. Больные в халатах высыпали на крылечки. В корпусах раскрыли окна. Безоблачное небо обнимало нас, чтобы скорее согреть после холода минувшей зимы, после черного ненастья.
Привезли со штрафной колонны захворавшего Гришу Спиридовича: порок сердца. Положили в третий корпус. Но неуемной бухгалтерской душе не лежалось: привык щелкать на счетах. И здесь, едва ли не с первого часа поступления, добровольно начал ходить на подмогу Дидыку.
