Радий Фиш - Назым Хикмет

11 июля 1939 года

Стамбульский арестный дом

Женушка моя! Впервые в жизни я из-за решетки видел твои слезы. И потому у меня не поворачивается язык сказать тебе: «Будь твердой». В моменты нашей жизни, когда нужна была твердость, это всегда говорила мне ты. Как странно, в этот раз и твои слезы придали мне твердость железа. Я полагаю, что наше горе достигло высшей степени. Ничто, кроме вести о смерти, не может теперь меня потрясти. Высшая степень горя, превратившись в свою противоположность, должна обернуться счастьем. Мы еще будем счастливы, женушка моя! Я чую в себе силы Залоглу Рюстема (богатырь народных легенд. — Р.Ф.), чтоб сделать тебя счастливой, даже сидя за решеткой. Я люблю тебя. И, веруя в любовь, как в самую мощную силу, влюблен в тебя, единственная моя…

Кончался двенадцатый год заключения. В 1949 году правда стала, наконец, известной всей стране. Гигантским трудом, всей силой своего вдохновения превращал Назым Хикмет все эти годы свое горе в людское счастье. Он обессмертил имя Пирайе, свое собственное, его голос зазвучал на весь мир как голос народа Турции.

Но, кроме закона единства противоположностей, есть закон отрицания отрицания. Годы вместе с любовью поглотили и его богатырские силы.

Никогда еще Назым Хикмет не был так близок к смерти.

Глава последняя. Заключенный выходит из тюрьмы

Все ближе разлука,для всех — непременная.Прощай же, земля моя!Здравствуй, вселенная!

В этот раз он не поднимался почти три месяца. И снова мать даровала ему жизнь.

Она приехала в Бурсу в октябре 1949 года. И привезла живительные вести: в Китае победила революция.

Перед его глазами встал тот далекий день в Москве, когда вместе с Эми Сяо и сотнями других китайских товарищей он шел, к Красной площади, держа в руке руку Лели Юрченко… Вот и встретились они снова с Эми Сяо! Какое ликование, наверное, сейчас на улицах Шанхая! Миллионы людей скачут, словно дети, от радости. Счастливец Эми Сяо — дожил… Если он дожил, то и я могу? Что значит могу — должен! Он должен жить назло врагам, назло Ялману и компании. Как знать, быть может, он еще увидит лицо Эми Сяо?..

Шел двенадцатый год моего заключения,третий месяц, как я был живым мертвецом.Я — мертвый лежал на полу без движения,я — живой глядел на него с отвращением,наблюдая за мертвым, неподвижным лицом,Ничего другого я сделать не мог…А мертвец истязал сам себяи был одинок, как все мертвецы.Звякнул замок: старая женщинавошла и встала в дверях. Моя мать…Мать и сын подняли труп,я за ноги взял, за плечи она,раскачали и бросили в реку Янцзы.А с севера китайской землисверкающие армии текли…

Они встретятся с Эми Сяо в 1951 году на Конгрессе мира в Вене. И все будет так, как виделось ему в тюрьме. Эми Сяо даже не постареет, словно десятилетия пронеслись, не задев его. И взгляд его, полный мудрой печали в моменты счастья, и его чуткая собранность — все останется прежним.

В 1952 году Назым приедет в Китай. Вместе с Эми Сяо будет узнавать в Пекине свою молодость. Будет присутствовать на праздновании третьей годовщины революции, стоя на трибуне площади Тяньаньмынь.

Через Тяньаньмынь в Пекинелюди, сияя, текли.Стал плодородным бы с этой рекоюкаждый клочок земли.

…Пройдет еще пятнадцать лет. И они снова окажутся вместе с Эми Сяо. В ходе борьбы за власть, издевательски названной культурной революцией, маоисты вместе с сокровищами китайской и мировой культуры, вместе с книгами Горького, Шекспира, Толстого, Роллана уничтожат и книги Эми Сяо и стихи Назыма Хикмета о китайской революции, о единстве человечества, о бессмертии Джиоконды. Словно «проклятый колокольчик, подвешенный к шее сердца», ненависть к подлинному искусству всегда выдает тех, кто нуждается для достижения своих целей в обесчеловечивании человека.

Ночь.Блеск луны.Томится Джиокондав наручниках.Удвоен караул.Ее ведут, построившись повзводно.звели курки.Сухой огонь сверкнул,Сейчас огонь над облаком взовьется,багряными лохмотьями струясь.А Джиоконда все-таки смеется.Она горит смеясь…

Второй радостной вестью, с которой поспешила к сыну Джелиле-ханым, было сообщение, что его поэма «Зоя» увидела свет, напечатана во Франции.

Об этой русской девушке, которая была схвачена немцами в деревне Петрищево в ту самую зиму, когда, осмеянные всей тюрьмой, они вместе с Рашидом в отчаянии следили по самодельной карте, как гитлеровцы приближаются к Москве, — об этой девушке он узнал, когда бои шли уже под Берлином.

В феврале 1945 года к нему приехала мать. Как всегда, подвела его ближе к свету: «Не вижу, хочу тебя получше разглядеть». Что-то вспомнив, стала рыться в сумке и протянула вырезку из французской газеты: «Ты должен знать об этом!» И пока он читал заметку и разглядывал фотографию девушки с веревкой на тонкой белой шее, мать не спускала с него глаз: «Каково должно быть ее матери!» Той же ночью он начал писать.

Зоей звали ее,но им назвалась она Таней.Таня,в бурсской тюрьме предо мной твой портрет.Может, ты никогда не слыхала имени Бурсы —это мягкий, зеленый край…Я товарищей подозвал,   смотрят на твой портрет:— Таня, у меня дочь твоих лет!..— Таня, у меня сестра твоих лет!— Таня, в твоих годах моя милая!— Таня, ты умерла…Сколько убито честных людей,   сколько еще убивают.А я — мне стыдно об этом сказать, —я семь лет не рискую жизнью в борьбе,и хотя я в тюрьме, но живу…

Джелиле-ханым выучила поэму наизусть. И, вернувшись в Стамбул, продиктовала друзьям — писать она уже не могла…

«Что должна чувствовать ее мать?..» Когда Назым в стамбульской больнице Джеррахпаша с каждым днем будет снова приближаться к смерти, его мать выйдет на Галатский мост, с которого ее сын так любил глядеть на рыбацкие лодки, грузовые шлюпы, пассажирские пароходы и катера, снующие по Золотому Рогу и Босфору, слушать шум толпы, перезвон трамваев. На этом самом мосту зазвучит ее звонкий молодой голос, полный отчаяния и надежды, и, перекрывая шум, заставит остановиться прохожих, оторваться от лесок удильщиков, стеной стоящих вдоль перил. Протягивая людям листовки, требующие освобождения поэта, Джелиле-ханым будет взывать:

— Не забывайте Назыма Хикмета! Спасите моего сына!

И в эти дни прозвучит в эфире голос матери Зои Космодемьянской. Она будет говорить о любви, которая делает человека человеком, о поэте, сидящем двенадцать лет в тюрьме за то, что он любит свою страну, как любили свою страну ее дети. Со словами надежды обратится она к Джелиле-ханым: «Ваш сын, — скажет мать Зои, — будет жить».

Не столь уж часто желаемое становится действительностью. Даже если того страстно желают тысячи людей. Но слова русской женщины сбудутся.

29 июня 1951 года в пылающем летнем небе Москвы покажется маленькая точка — самолет из Бухареста. Когда он приземлится и на трап выйдет человек, за освобождение которого боролся весь мир, со всех сторон потекут к нему цветы. Их уже не удержать в руках, они будут падать к его ногам, а он, не в силах вымолвить ни слова, будет стоять, окруженный счастливыми, смеющимися лицами, и слезы навернутся на его глаза… Пусть среди этих лиц не будет ни одного знакомого: почти всех его прежних московских друзей унесла война, время и жизнь, которые текли за стенами его тюрьмы, — об этих людях он думал, был вместе с ними, когда слушал в тюрьме по радио симфонию Шостаковича.

Он еще много раз будет прилетать на Внуковский аэродром из разных стран, но этот день не изгладится в его памяти. У самолета к нему подойдет седая высокая женщина и скажет: «Большое вам спасибо за прекрасные стихи! Спасибо, что не забыли Зою, мою дочь!»

И он снова услышит голос Джелиле-ханым: «Назым, ты должен знать об этом!» И тогда он склонится над морщинистой, будто старый пергамент, рукой русской женщины. И, поцеловав, приложит эту руку ко лбу, как, по обычаю его народа, в знак почтения и любви прикладывал к своему лбу руку Джелиле-ханым, материнскую руку…

Он делал только то, что должен был делать, и ничего не ожидал взамен. Быть может, потому смущался, читая любовь на обращенных к нему лицах.

А его любили тысячи людей во всех концах Земли. Не полководца, не вождя, не наставника, не героя, не борца за мир, не министра и не поэта даже. Его, Назыма Хикмета, таким, каков он был. В нем обретала плоть древняя, как людской род, надежда на братство, предчувствие грядущего единства человечества…

Он был счастлив в тот день на Внуковском аэродроме Москвы. Но в счастье этом была и немалая доля удачи — он дожил. А сколько людей погибло, замучено, не дожило?!

К нему подносят микрофон. Он должен говорить. Но как все это высказать? «Лишь тысячную долю своей тоски мы можем уместить в рисунке». И в слове…