Владимир Цай - Я нашел смысл жизни: Автореферат мировоззрения с эпизодами автобиографии

Мажор и минор человек просто слышит, подобно тому, как он осознает жизнь и смерть.

Жизнь отображается в светлых тонах и мажоре, в которых представляются рождение, смех детей, не достигших половой зрелости, предчувствие любви и счастья, щебетание птиц, призывные и победные голоса самцов. Смерти соответствуют мрачные тона и минор, в которых отражаются понимание бренности существования, грусть по поводу проходящего и прошедшего, плач по поводу смерти близких, вой одиночества, стоны свершившегося и уходящего оргазма. Жизнь неизбежно заканчивается смертью, и искусство должно примирить человека с этой необходимостью и подготовить его к ней. В противостоянии мажора и минора отражается противоречие между свободой и необходимостью.

Тем не менее, мелодия в музыке, а с ней и гармонический лад, исчерпана классиками и поп-культурой. Композиторы вновь возвращаются к построению произведений вне гармонического лада, воспринимаемых только в интеллектуальной интерпретации. Изобретаются другие музыкальные системы, например, система с любым количеством звуков в октаве с равномерным распределением по частоте. В такой системе нельзя создать противоречие, в мелодии нет чувства, и сентиментальные люди, а они пока составляют большинство, такую музыку слушать не будут. Возможно, человек эволюционирует в «бессердечное» существо абсолютной необходимости, для которого главным в музыке будет наличие математической системы в распределении частоты по звукам. Такая музыка будет передавать не чувства (их не будет), а ощущения.

Музыкальный опыт

Как и многие дети из интеллигентных или считающих себя таковыми семей, я попал в музыкальную школу. До сих пор не могу определить свое отношение к этому факту – хорошо это или плохо. Музыка является частью культуры и, конечно, то, что я узнавал сольфеджио, учился слушать музыку, изучал музыкальные шедевры и биографии великих композиторов – это, безусловно, хорошо. Это вполне можно и нужно изучать в средней школе в рамках специального предмета – музыкальная культура, так же, как изучается литература. Другое дело – игра на конкретном инструменте. В течение пяти лет меня мучили преподаватели (к счастью, у нас были очень мягкие преподаватели, которые мучили не сильно, прекрасно понимая, что ничего из меня и таких как я – а их было подавляющее большинство, – не получится), я мучил инструмент (слава богу, что денег у мамы хватило только на баян, а по классу фортепиано пришлось бы мучиться семь лет), я потерял массу времени, которое мог провести значительно приятнее (например, гоняя футбольный мяч, что и делали на зависть мне мои друзья). Это не для всех.

Так что я не жалею. Я развил свой слух. Он и сейчас оставляет желать лучшего, но я могу спокойно наигрывать популярные эстрадные мелодии.

Самый удивительный факт моей музыкальной биографии – участие в ансамбле баянистов. Михаил Иванович Клепацкий собрал нас, человек пятнадцать учащихся десятых-одиннадцатых классов, и сумел заразить духом командной игры. Некоторые из нас закончили музыкальную школу и забросили баян, некоторые вообще не доучились, были и самоучки. Нельзя сказать, что мы были преданы баяну или музыке. Никто нас не заставлял. Тем не менее, мы продержались пару лет, до окончания школы, и я с теплотой вспоминаю наш ансамбль. Что-то нас объединяло.

Всего два раза в неделю мы собирались на репетиции, на которых работали и индивидуально (никто не играл дома), и в группах (первые, вторые, альты, басы), и в ансамбле. Играли мы популярную классику, от Чайковского до Хачатуряна. Пару раз мы записывали исполнение, и при прослушивании оказалось, что наши пятнадцать баянов вместе звучат как орган. Ясно, что природа звука одна и та же, но сходство усиливали басы и альты, которые всегда почему-то тормозили и создавали эффект тяжелого и неповоротливого инструмента. Надо сказать, что по партиям нас распределили так: окончившие музыкальную школу на отлично – первые, просто окончившие – вторые, в басы и альты попадали недоучившиеся и прочие самоучки и начинающие. Понятно, почему они тормозили. Представьте себе «Танец с саблями» на органе с отстающими басами и аккордами.

Тем не менее, мы участвовали в смотрах художественной самодеятельности (было и такое явление в СССР). Так что я вполне представляю, что значит находиться на сцене и не слышать, что играют на другой стороне. Руководитель наш выходить на сцену стеснялся и иногда мы, первые баяны, сидевшие справа, вдруг обнаруживали, что забежали вперед вечно тормозящих альтов. Со стороны это, наверное, казалось «кто в лес, кто по дрова», если кто-нибудь слушал, в чем я теперь сильно сомневаюсь. Но у нас и цели такой не было – мы играли для себя.

Однажды во время выборов мы ездили с концертами по избирательным участкам. Атмосфера в день выборов была праздничной, что означало наличие повсеместно выпивших и продолжающих выпивать людей. Праздновали нерушимое единство партии и народа, удобство отсутствия выбора (не надо думать) и повод выпить (без повода в Союзе не пили, так как поводов было более чем достаточно). Нам выдали смокинги, манишки и бабочки. Артисты.

Избирательный участок располагался в школе, в актовом зале которой нам предстояло выступать. Народ заходил и выходил непрерывно. Придут, проголосуют, то есть бросят в урну бюллетень, не читая и не вычеркивая, что, кстати, очень удобно, заглянут в актовый зал, посидят пять минут для приличия или от нечего делать (может быть, выпить не с кем) и уходят. Еще и холодно. И вот заходят две девушки, очень симпатичные. Нам любые девушки показались бы симпатичными, но эти и в самом деле были очень симпатичные. Сидят и не уходят, на нас поглядывают – живые артисты в смокингах как-никак. Одна, мне кажется, на меня. Мы все приободрились и приосанились в надежде познакомиться. Но надеялись мы, как оказалось, друг на друга. Никто из нас не решился подойти к ним. А они ждали. Это было очевидно. Им было скучно, они поглядывали на нас и улыбались, но ни один из нас так и не решился. Вот что нас и объединяло – робость. Другие ухаживали за девушками, а мы играли в ансамбле баянистов.

Потом я даже встречал ее иногда. Мне кажется, она узнавала меня, но я так и не отважился подойти – уж очень был робкий. В последний раз я встретил ее в троллейбусе через несколько лет. Я учился в университете и уже не был таким робким. Очевидно, и она ехала домой после занятий. Я оказался с ней на одном сидении, и мы ехали минут двадцать. Было жарко, я что-то брякнул про жару, она поддержала и ждала, что я продолжу, но я так и не смог. Это уже была не робость, а патология какая-то. Осталось у меня «Я помню чудное мгновенье…». Часто бывает, что говоришь человеку: «Пока», а потом оказывается, что расставался навсегда.