Ги Бретон - Когда любовь была «санкюлотом»

Вернувшись в камеру, Камилл продолжал писать:

«Меня только что допрашивали члены революционного суда. Мне задали только один вопрос: злоумышлял ли я против революции? Какая насмешка! Можно ли так оскорблять такого преданного республиканца, как я?! Я понимаю, что меня ждет. Прощай, моя Лолотта, мой любимый волчонок, попрощайся за меня с твоим отцом. Ты видишь, как жестоки и неблагодарны люди.

Я не обесчещу тебя в последние минуты моей жизни. Ты видишь, что мои опасения были обоснованны, что предчувствия меня не обманули. Я женился на прекрасной добродетельной женщине; я был хорошим мужем, сыном и отцом. Я уношу в могилу уважение и сожаления всех подлинных республиканцев, всех людей долга и чести, любящих свободу. Я умираю в тридцать четыре года, удивляясь, что прожил последние пять лет, миновав все пропасти революции, я пока жив и могу спокойно почивать на том, что написал во имя революции…

О, моя дорогая Люсиль! Я родился, чтобы писать стихи, защищать несчастных, сделать счастливой тебя, создать, вместе с твоей матерью, моим отцом и несколькими друзьями наш маленький собственный мир. Я мечтал о такой республике, которую любил бы весь мир. Я не мог поверить, что люди бывают так жестоки и несправедливы. Невозможно даже представить себе, что несколько невинных шуток в адрес моих коллег (которые сами же меня и спровоцировали) заставят забыть обо всех моих заслугах.

Мы, последние истинные республиканцы, унесем особой эти горькие истины! Прости, дорогой друг, с тех пор как нас разлучили, я живу только воспоминаниями, а должен был бы помочь тебе все забыть. Моя Люсиль, моя нежная Лулу, мой цыпленок, не зови меня, иначе сердце мое разорвется в холодной могиле! Живи для нашего малыша, нашего милого Ораса, рассказывай ему обо мне. Ты расскажешь ему, как сильно я его любил. Несмотря на страдания, я верю, что Бог есть. Однажды я снова увижу тебя, моя Люсиль, моя Анетта. Разве смерть такое уж большое несчастье? Прощай, Лулу, жизнь моя, душа моя, мое живое божество! Я оставляю тебя в кругу добрых друзей, все они добродетельны и тонко чувствуют чужое несчастье. Прощай, Орас, протай, Анетта, прощай, Адель! Прощайте, отец! Я чувствую, как течет мимо меня река жизни. Я еще вижу Люсиль, мою любимую жену. Мои связанные руки обнимают ее, моя отрубленная голова смотрит на нее мертвыми глазами…»

Люсиль было не суждено прочесть это письмо. Однажды на скамейке Люксембургского сада Люсиль встретилась с другом генерала Диллона. Генерал был арестован, но надеялся поднять восстание в тюрьме.

Молодую женщину обвинили в участии в заговоре и бросили в Консьержери. Это произошло 5 апреля.

Камилл узнал об аресте жены во время суда и был совершенно раздавлен горем.

На следующий день Камилла Демулена и Дантона отвели на эшафот.

Оба этих человека стали жертвами любви. Они обожали своих жен, иначе ни тот, ни другой не «обуржуазились» бы. Их «уклонизм», как мы сказали бы сейчас, родился в тот день, когда они познали тепло «домашнего очага».

Шесть дней госпожа Дюплесси прикладывала невероятные усилия, чтобы освободить свою дочь. Она даже написала Робеспьеру, хотевшему когда-то жениться на ее дочери Адели.

«Так что же, тебе мало крови лучшего друга, ты хочешь убить его жену?!

Это чудовище, Фукье-Тенвиль, только что отдал приказ отвести ее на эшафот: через два часа ее не станет. Робеспьер, если ты не тигр в человеческом обличье, если кровь Камилла не окончательно лишила тебя рассудка, если ты еще помнишь о вечерах, которые мы проводили вместе, если ты не забыл о ласках, которые расточал маленькому Орасу, игравшему у тебя на коленях, если ты не забыл, что должен был стать моим зятем, спаси невинную жертву. Если же твоя ярость подобна ярости дикого льва, то арестуй и нас — меня, Адель и Ораса. Приди и разорви нас всех троих руками, дымящимися от крови Камилла; приди же, пусть мы все ляжем в одну могилу…»

— Это письмо не возымела, никакого эффекта: Неподкупный не знал жалости.

Познай он сам радости семейного очага, может быть, он действовал бы по-другому. Увы, в его связи с Элеоной Дюпле не было ничего романтического. Он требовал от этой страстно влюбленной в него молодой женщины совершенно определенных услуг, которые считал необходимыми для сохранения мужского равновесия, дольше он ничего не хотел…

И Люсиль отправилась на гильотину.

В шесть часов вечера 24 жерминаля она радостно воскликнула:

— Наконец-то я снова увижу тебя, о, мои Камилл! — и быстро взбежала по ступенькам на эшафот.

Секунду спустя ее голова покатилась в корзину, и, как свидетельствует палач Сансон, «она, казалось, улыбалась в каком-то радостном экстазе»…

Между тем Дантон, считавший Робеспьера «бабой», воскликнул на эшафоте:

— Если я оставлю свои яйца Робеспьеру, может быть, дела в Комитете общественного спасения пойдут лучше!..

Однако никто не принял его предложение всерьез.

ШУАНЫ ТЕРПЯТ ПОРАЖЕНИЕ ПО ВИНЕ ЛЮБОВНИЦЫ ГЕНЕРАЛА ОША

Шаретт, всегда очень любезный с дамами, принял ее очень радушно.

Легенда свидетельствует, что катоблепас был так глуп, что съедал собственные ноги, даже не замечая этого… Весной 1794 года революция очень напоминала это глупое четвероногое животное. Каждый день Комитет общественного спасения отправлял на эшафот самых надежных и верных революции людей, веря, что борется с подозрительными элементами и контрреволюционерами… Народ мог только радоваться подобному саморазрушению, благодаря которому мало-помалу должен был восстановиться порядок.

Пока парижские революционеры с изумлением познавали все те страдания, которым они четыре года подвергали своих врагов, и умирали, испуская романтические жалобы, господин де Шаретт, возглавлявший в Вандее армию шуанов, по-прежнему вел жизнь одновременно военную и разгульную.

Днем он преследовал синих, посланных Конвентом для усмирения восстания шуанов, а ночью доказывал своим прекрасным подругам, что «бег по зарослям не ослабил его любовного пыла» [103].

Однажды вечером он даже решил доказать, что может быть сразу и капитаном, и любовником. 3 апреля 1794 года, к полуночи, как раз в тот момент, когда он удовлетворял пыл прекрасной госпожи де Монсорбъе, в дверь его комнаты постучали.

— В чем дело? — спросил он, не останавливаясь.

— На опушке леса замечена группа синих. Они направляются к деревне.

— Я не могу сейчас выйти. Поставьте людей на линии первых домов, и пусть враг подойдет поближе.

Шуан отправился передавать приказ господина де Шаретта, ни на секунду не прервавшего любовные объятия.