Валентина Пашинина - Неизвестный Есенин

«Шарлатаны от искусства, этакие критики, как Коган и Фриче, хилое, простуженное на сквозняках упадочности искусство, пытаются врачевать клиштером, (…) как врачевал Арлекино сухой кашель Панталоне, на что больной мудро возражал: «Кашель-то у меня спереди, а не сзади происходит (…) Искусство болело формой, а к нему лезли с клиштером идеологии».

Могли ли простить большевики столь ядовитые насмешки?

В стихах имажинистов 1918 года еще присутствует поощряемая новыми властями тема перерастания Октябрьской революции в мировую. У Мариенгофа читаем:

Скоро к сосцам твоим прикоснутся,как братья,Новые своры народов…Еще не одна революцияНянчиться будет в твоей зыбке.

Но в 1921 году В. Шершеневич уже напишет:

Не хотели ль мы быть паровозомВсех народов, племен и стран?Не хотели ль быть локомотивом,Чтоб вагоны Париж и Берлин?Оступились мы, видно, словом.Поперхнулись теперь под уклон.

А в 1923 году, когда стало ясно, что расчет советского руководства на то, что вслед за Россией революция охватит страны Европы, не оправдался, он же добавит:

Победы нет! И горечь пораженьяПобедой лицемерно мы зовем.

Имажинисты стали для большевиков опасны. В письме Ширяевцу от 26 июня 1920 года Есенин пишет: «Уж очень трудно стало у нас с книжным делом в Москве. Почти ни одной типографии не дают для нас, несоветских, а если и дают, то опять не обходится без скандала. Заедают нас, брат, заедают».

Выверты и перекосы имажинизма были устранены правительством в голодный 1922 год, после отъезда Есенина в Америку. В воспоминаниях Галины Бениславской читаем: «Денежные дела Мариенгофа были очень плохи. «Стойло Пегаса» закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с женой, ждавшей тогда ребенка, форменным образом голодали».

По мнению Э. Шнейдермана, маленькая группа поэтов-имажинистов проиграла — не могла не проиграть — могучему государству борьбу за свободу творчества, за независимость поэзии от власти. Сопротивление имажинистов большевики сломили голодом. Многое объясняет, как всегда циничное, но точное их собственное выражение: «Революция духа зависит от революции брюха».

Со знанием дела Илья Эренбург напишет: «Если футуризм (…) был художественным и общественным явлением, то имажинизм мне всегда казался наспех сделанной вывеской для группы литераторов». А Владислав Ходасевич скажет еще более определенно: «Все писали стихи, и все имели непосредственное касательство к ЧК».

Тот, кто не пошел на службу к большевикам, попросту говоря, был уничтожен. Грузинов и Эрдман прошли ссылку. Афанасьев-Соловьев был расстрелян. Чернов, Шершеневич и Полоцкий умерли от чахотки, Грузинов и Шмерельсон в годы войны — от голода. Мариенгоф хоть и умер своей смертью, но был отмечен клеймом неблагонадежности до конца своих дней (Э. Шнейдерман).

Мариенгоф, вероятно, добровольно, по убеждению мог пойти на службу к большевикам. И служил он, видно, честно, поскольку от него требовалось то, что он умел и любил делать: злословить и презирать.

Окружение также могло способствовать его «переходу». Тот же двоюродный брат министр водного транспорта и его друг Борис Малкин заведующий «Центропечатью». Или его жена, Анна Борисовна Никритина, хотя до сих пор не расшифрована как агент, нет сомнения, что была связана с ЧК. (Иначе зачем было Марии Федоровне Андреевой принимать деятельное участие в ее судьбе? Именно по ее протекции Никритина перебралась в Москву и попала в Камерный театр.)

Ну а то, как советская власть обошлась с имажинистом Сергеем Есениным, вообще не имело прецедентов.

Глава 7

Вранье без романа

О Есенине писали много и многие. Но никакая ложь «друзей» не может сравниться с той гнусностью, какую сотворил лучший друг — Анатолий Мариенгоф. Для примера процитирую читателю небольшой отрывок из романа «Без вранья» (глава 14, «Плакать хочется»), может быть, наиболее яркий, а потому наиболее гнусный, который был отвергнут за вранье всеми, кто хоть сколько-нибудь знал Есенина.

«Сергей втащил свои шкафы-чемоданы и, пошатываясь не только от их тяжести, сказал:

— Вот, Толя, к тебе привез. От воров.

— От каких, Сережа, воров? Кто ж эти воры? Где они?

— Все! Все воры! Кругом воры! Кругом!.. Ванька Приблудный вор! Наседкин вор! Сестры — воровки! Пла-а-кать хочется.

(…) Поднимает крышку. В громадном чемодане мятой грязной кучей лежат — залитые вином шелковые рубашки, разорванные по швам перчатки, галстуки, платки носовые, кашне и шляпы в бурых пятнах.

А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу для варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил галстук и стирал рубашку, если запаздывала прачка…

— Вот все, что нажил великий русский поэт за целую жизнь!..

Он говорил неправду, зная это: жалкое содержимое чемодана куплено на деньги Дункан, которая и десять тысяч долларов считала мусором.

— Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю… Сволочи! Опять шелковую рубашку украли… И два галстука…

— Обсчитался, наверно. Замки-то на твоем «кофере» прехитрые. Как тут украсть?

— Подделали! Подделали ключи-то! Воры! Я потому к тебе и привез. Храни, Толя! Богом молю, храни! И в комнату… ни-ни! Не пускай, не пускай эту мразь! Дай клятву!

Не совладев с раздражением, я резко спрашиваю:

— Кто подделал? Какую клятву? Кого не пускать?

— Ваньку Приблудного! Наседкина! Петьку! Сестер! Воры! Воры! По миру меня пустят… Плакать хочется…

Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо, с болью, с отчаянием, со слезами на глазах:

— Сережа сошел с ума.

— Не выдумывай, Нюша… не выдумывай… На него ужасно действует водка… Проклятая медицина! Даже от этого вылечить не могут.

Обдавая водочным духом, Есенин целует меня, целует Никритину и, пошатываясь, уходит со словами: «Пла-а-кать хочется».

Да, действительно хочется плакать».

Мариенгоф в конце жизни высказал обиду, что в 1955 году «наши редакторы, литературные невежды и хамы вроде Чагина, вычеркивают из книг Есенина его посвящения мне». А, мол, когда-то «мы жили с Есениным вместе… Писали за одним письменным столом, паровое отопление не работало — спали в одной постели, согревая друг друга; все тяготы лишений, голода перенесли вместе».