Михаил Смирнов - О Михаиле Кедрове

Я даже нарисовал большой шлем с конским хвостом (какой я видел на картинке, где был изображен пушкинский Руслан, сражающийся с Головой). А по шлему со всей силой ударяет сжатая в кулак громадная рука рабочего. Так мне тогда образно представлялось свержение царизма.

Пришло лето. У нас гостят две сестры матери — родная и двоюродная — тетя Мери и тетя Женя с племянницей Лялей (дочерью дяди Эдуарда). У тети Жени есть толстая тетрадка в черной клеенчатой обложке. В ней записано много революционных и вообще свободолюбивых стихов. Мне очень нравится поэма Некрасова:

Раз у отца в кабинетеСаша портрет увидал,Изображен на портретеБыл молодой генерал.

Память у меня прекрасная. Почти с первого раза я запоминаю даже очень длинные стихи, особенно некрасовские: они так музыкальны, так мелодичны. А музыки в нашем доме более чем достаточно. Отец на взятом напрокат пианино вечерами подолгу с увлечением играет. Звучат гордые сонаты Бетховена, его величественные «Эгмонт» и «Кориолан», льются звуки шопеновского полонеза, Первой баллады, нежного прелюда «Дождевая капля», который отец называет просто «Каплей», гремит «Лесной царь» Шуберта — Листа, веселый моцартовский «Турецкий марш» сменяет изящная лядовская «Музыкальная табакерка». Мы, как зачарованные, слушаем музыку и нередко засыпаем под нее в соседней спальне.

Однажды — это было в середине лета — слышу, как отец говорит матери, что он видел Ленина и что Ленин скоро придет к нам послушать его игру. Я вижу, как горд отец, как радуется и сияет мать, а сам думаю: «Какой он, этот Ленин?»

Вечером звонок. Мы всей гурьбой, как и обычно, бросаемся открывать дверь. За дверью через матовое оранжевое стекло виден силуэт. Входит небольшого роста, крепкий человек с круглой головой. То ли оттого, что отсвечивает матовое стекло, то ли вообще от вечернего освещения, но лицо его и волосы кажутся мне красноватого оттенка, словно человек долго стоял у пышущей жаром печки. Это был Ленин. Мы с любопытством разглядываем его, а он нас.

«Я и не знал, что вы так богаты сыновьями!» — радостно и словно удивленно говорит он, обращаясь к отцу. Такое вступление для нас, мальчишек, как бы сигнал к наступлению на гостя. Надо себе представить, как мы умели буквально облепить понравившегося нам «дядю» и засыпать его самыми неожиданными вопросами. «Ох, уж очень они у нас приставучие», — оправдывалась обычно мать, когда гостю становилось не по себе от подобной атаки с нашей стороны.

Конечно, я многого уже не помню из того, что говорилось в тот вечер. Помню только, что буквально прилип к Ленину, стараясь узнать у него, был ли он на Северном полюсе и скоро ли свергнут в России царя («свергнут могучей рукою шлем роковой навсегда»), а значит, скоро ли будет Россия свободной и когда наконец водрузят над землею «красное знамя труда»?

Посадив меня к себе на колени, Ленин слушал, улыбаясь, мои вопросы, а потом спросил — но не меня, а родителей, — показывая на меня кивком головы:

«А как ого зовут?»

«Фаней».

«Ну вот, — обращаясь уже ко мне, сказал Ленин знакомым некрасовским стихом, — вырастешь, Фаня, узнаешь, все расскажу тебе сам».

И так на протяжении всего вечера вместо ответа на все мои «приставучие» вопросы Ленин говорил мне одно и то же: «Вырастешь, Фаня, узнаешь». Но разве такой ответ мог меня удовлетворить тогда?.. А потом отец играл, долго, вдохновенно, как не играл, возможно, никогда в жизни. Сначала он пытался объяснить смысл исполняемой вещи (он любил это делать и, как мне казалось, очень верно передавал словами то, что чудилось потом в его игре). Но Ленин сразу же сказал, что это не нужно.

Весь вечер Ленин просидел на диване не двигаясь, охватив голову руками, погруженный в сказочный мир чудесных звуков. Как уходил Ленин, я не помню. Наверное, нас заставили лечь спать.

Мать была знакома с Надеждой Константиновной. Крупская приехала в Берн с Лениным, ей нужно было сделать операцию у профессора Кохера. Через несколько дней стало известно от Надежды Константиновны, что, вернувшись от нас, Ленин сказал: «Надя, как он играет!»…

Лозанна — тихий швейцарский городок на берегу Женевского озера (Las Leman). В начале 1914 г. мы переехали туда — отец хотел изучить не только немецкий, но и французский язык. Поселились мы, по обыкновению, на самом краю города — квартиры здесь были дешевле.

Тут рядом стояли два дома, похожие один на другой, оба назывались тогда «вилла Ружмон» (что значит «красная гора»). Мы поселились на вилле Ружмон-два, а напротив нас, на вилле Ружмон-один, жила семья большевиков Ривлиных — Лазарь Самуилович, его жена Елизавета Исаевна и их сын Юзя (Иосиф)…

Мы, мальчишки, ходили в народную школу, отец — в университет. Летом вспыхнула война. Все русские политические эмигранты раскололись на два лагеря — на оборонцев и пораженцев. Мне было тогда уже 10 лет, и я довольно хорошо разбирался в том, что оборонцы — это те, которые хотят победы царской России над вильгельмовской Германией, а пораженцы — это те, которые хотят поражения царя в этой войне, чтобы сбросить потом и его самого. В первые дни войны об этом только и говорилось, и мы были не менее взрослых захвачены нахлынувшими событиями мировой войны. Сама Швейцария как бы раскололась на две части: немецкая ее часть была на стороне Германии, против России, французская — на стороне Франции, а значит, на стороне России.

Помню, в самом начале войны родители собрались на реферат о войне, который для русской колонии в Лозанне должен был прочитать Плеханов. Я просился пойти с ними, уверяя, что хорошо уже разбираюсь во всем, но они меня не взяли, сказав, что это вещь серьезная, а не забава для детей.

Я слышал, что Плеханов оборонец, но знал и то, что он большой ученый и был когда-то крупным революционером. У тети Мери хранилась фотография, на которой Ляля, когда ей было пять лет, была снята с Плехановым в Италии. Плеханов стоит высокий, в соломенной шляпе и держит за руку маленькую, хрупкую девочку в беленьком платьице. Но Плеханова я не видел.

Когда родители вернулись поздно вечером с реферата, мать рассказала нам, как он прошел: «Мы сидели в самом конце зала. Когда Плеханов начал говорить, мы с папой услышали позади себя шепот: „Сидите тихо, не поворачивайтесь“. Это был Ленин, он, как нам показалось, не хотел сразу обнаружить своего присутствия, чтобы не помешать Плеханову высказать все до конца, раскрыть все свое предательство. Плеханов говорил долго, цветисто, призывал к поддержке войны против кайзеровской Германии, взывал к чувствам патриотизма. Когда он кончил, многие из присутствовавших, разумеется оборонцы, ему захлопали. Но тут вдруг порывисто поднялся Ленин. Для Плеханова это было, по-видимому, неожиданно, и он очень смутился, даже растерялся и, как нам показалось, испугался. Ну и досталось же ему от Ленина на орехи! И поделом — не будь изменником делу революции, делу интернационализма!»