Игорь Голомшток - Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране

У Вики Швейцер я в последний раз виделся с Иосифом Бродским. Только недавно он перенес вторую операцию на сердце, ему было категорически запрещено курить, но он стрелял у меня сигареты и говорил, что без курева работать не может. Иосиф прочитал нам свое новое стихотворение «Представление», которое он посвятил Михаилу Николаеву. Он читал в своей обычной манере, растягивая интонации, подчеркивая музыкально-ритмическое течение строф, так что понять содержание было трудно (как-то в Оксфорде, когда Бродский читал свои стихи перед большой аудиторией, одна английская славистка спросила у меня: «Это как литургия?»). Когда я прочитал «Представление» глазами, мне показалось, что это — предсмертное стихотворение Бродского, хотя ему суждено было прожить еще несколько лет: прошлое и настоящее возникали здесь, освещенные не земным, а каким-то надмирным светом. Я считаю это стихотворение одним из его шедевров.

Александр Александрович Зиновьев приезжал с лекцией о математической лингвистике для английских специалистов в этой области. Английского он не знал, а когда я спросил, как же он собирается ее читать, он сказал, что ночью просмотрит правила грамматики и выберет из словаря нужные слова. Говорили потом, что прочитал он лекцию вполне внятно. Возможно, матлингвистика не нуждается в диалектах, кроме своего собственного, но за ночь подготовить лекцию на незнакомом языке, а потом прочитать ее — для этого надо обладать компьютерными мозгами.

Зиновьев приходил к нам, потом я бывал у него в Мюнхене, встречался в Лондоне, брал у него интервью. Он всегда шел против течения. Я не знаю более острой критики коммунистического режима, чем в его «Зияющих высотах», и в то же время в других своих книгах он утверждал, например, что при Сталине было подлинное народовластие, что чистка армии перед войной имела свой смысл, потому что она избавила армию от малограмотных командиров с опытом еще Гражданской войны и посадила на их места молодых лейтенантов, закончивших военные училища, что навлекало на него гнев известных советологов. Мне он рассказывал, что и с крестьянством при Сталине было не так просто. Сам он родился в беднейшей многодетной крестьянской семье, первый раз в жизни спал на простынях в тюрьме на Дзержинке, куда попал за какие-то неортодоксальные высказывания после того, как в 13 или 14 лет за выдающиеся способности был послан учиться в Москву. Благодаря советской власти он и его братья достигли положения, которого не смогли бы добиться в старой России. Во всем это был, конечно, 1 % розановской правды, которую Зиновьев отстаивал вопреки принятому мнению. И я не удивился, когда узнал, что во время перестройки Зиновьев вернулся в Россию и примкнул к коммунистической партии. Он и тут шел против течения.

Помимо текущих программ о лондонских выставках, юбилеях и прочих культурных событиях, я делал еще и большие серии тематических передач — о масонстве, анархизме, об английской истории, тоталитарном искусстве и о многом другом. Когда мы готовили большую серию программ о сталинизме, я вместе с нашей сотрудницей Лиз Робсон совершил турне по американским университетам — Гарвард, Принстон, Беркли, Стенфорд, Колумбийский университет в Нью-Йорке — с целью взять интервью у крупнейших ученых-советологов. Такие поездки и интервью давали возможность знакомства с интересными людьми.

Фридриха Горенштейна я бы отнес к пятерке самых значительных российских современных писателей. Когда на Западе был опубликован его роман «Псалом», я поехал интервьюировать его в Берлин. Он жил в маленькой муниципальной квартирке на окраине Берлина с женой и кошкой, кажется, единственным живым существом, с которым он находил общий язык. По его роману я представлял себе Горенштейна этаким знатоком талмудической литературы и иудаистики. Нет, по его словам, он ничего подобного не читал, кроме Библии и еще одной книжки, вышедшей в начале прошлого века, о Христе (автора и названия я не помню), которой, кстати, пользовался и М. Булгаков при создании образа Га Ноцри в «Мастере и Маргарите». Это было удивительно!

Одно такое мое бибисишное интервью закончилось самым неожиданным образом.

В 1983 году в Лондоне была представлена инсценировка по роману Достоевского «Преступление и наказание» в постановке Юрия Любимова. После окончания спектакля к режиссеру подошли чины из советского посольства и начали давать ему какие-то указания. Любимов взбесился и заявил, что больше он в Советский Союз не вернется. Сенсация получилась грандиозная. Чтобы спасти Любимова от толпы настырных журналистов, мы, по его просьбе, вышли из театра через черный ход и я увез его к себе. У нас Любимов с женой и маленьким сыном прожили недолго. Но на нашей же улице он снял для репетиций большое помещение бывшего склада. Я иногда присутствовал на его репетициях, а он в перерывах приходил к нам обедать. Английским актерам работать с ним было непросто. Они не привыкли, чтобы режиссер давал им указания, какое место — с точностью до сантиметров — занять на сцене, куда поставить ногу, как прореагировать на реплику партнера. Это была другая театральная традиция.

Я не был горячим поклонником модерных постановок Любимова. Но когда приехал в Болонью, где Любимов ставил оперу Вагнера «Тристан и Изольда», то понял огромный новаторский талант этого режиссера. Любимов обрядил персонажей оперы в условные костюмы XIX века, связал драматический любовный треугольник из древней легенды (Тристан — Изольда — король Марк) с таким же драматизмом из жизни самого Вагнера (Вагнер — его последняя жена Козима — фон Бюлов, ее бывший муж), убрал весь обычный для постановок оперы археологический антураж, заменив его меняющимся светом, льющимся из цветных витражей. Это была одна из лучших оперных постановок, которые мне довелось увидеть.

До перестройки мне редко приходилось встречаться с официальными лицами из Советского Союза. Но однажды мне позвонила моя оксфордская знакомая и сказала, что со мной хочет встретиться Юрий Темирканов, который сегодня дирижирует оркестром лондонской филармонии в Роял Фестивал-Холл — самом большом концертном зале Лондона. С чего бы? Я его не знал и даже не слышал о его существовании. То, что я увидел и услышал на концерте, сильно поколебало мое нежелание общаться с официальными гастролерами из СССР. Легкий, свободный, раскованный, Темирканов по дирижерской манере напоминал Вилли Ферреро, которого я слышал еще в Москве где-то в 1950-х годах. После концерта мы встретились, и я повез его к нам. В начале 1980-х он часто приезжал на гастроли в Англию, и всякий раз приходил к нам домой. За столом он почти ничего не ел, изрядно выпивал, после чего отправлялся в спальню, всю ночь читал сам- и тамиздат, а утром шел на репетицию. К советскому режиму он относился как все нормальные люди. Мне запомнился один его рассказ.