Владимир Новиков - Алексей Константинович Толстой

Вступив в «норманнскую колею», А. К. Толстой шёл дальше. Фактически все его баллады, даже те, где он вновь отдаётся прежней лирической стихии, как, например, знаменитая баллада «Илья Муромец», которая чрезвычайно нравилась Достоевскому и он даже прочёл её со сцены 30 ноября 1880 года на литературном вечере в пользу Славянского благотворительного общества (и прочёл с большим воодушевлением), — посвящены эпохе Киевской Руси, хотя со временем поэт переключился с истории на былины.

Особо следует остановиться на большой, из двух частей, балладе «Песня о походе Владимира на Корсунь». Читателя при первом знакомстве может смутить резкая смена тональности: в первой части преобладает ирония, во второй — патетика. Поход князя Владимира на Корсунь (Херсонес) предшествовал его крещению и последующему принятию христианства на Руси.

Готовы струги, паруса подняты,Плывут к Херсонесу варяги.Поморье, где южные рдеют цветы,Червлёные вскоре покрыли щитыИ с русскими вранами стяги.

И князь повещает корсунцам: «Я здесь!Сдавайтесь, прошу вас смиренно,Не то, не взыщите, собью вашу спесьИ город по камням размыкаю весь —Креститься хочу непременно!»

Увидели греки в заливе суда,У стен уж дружина толпится,Пошли толковать и туда и сюда:«Настала, как есть, христианам беда,Приехал Владимир креститься!

И прений-то с нами не станет держать,В риторике он ни бельмеса,А просто обложит нас русская ратьИ будет, пожалуй, три года стоятьДа грабить края Херсонеса!»

И в мудрости тотчас решает сенат,Чтоб русским отверзлись ворота;Владимир приёму радушному рад,Вступает с дружиной в испуганный градИ молвит сенату: «Ну, то-то!»

Ничего подобного этому задиристому тону нет во второй части. Она празднична, полна пафосом обновления:

По лону днепровских сияющих вод,Где, празднуя жизни отраду,Весной всё гремит, и цветёт, и поёт,Владимир с дружиной обратно плывётКо стольному Киеву-граду.

Всё звонкое птаство летает кругом,Ликуючи в тысячу глоток,А князь многодумным поникнул челом,Свершился в могучей душе перелом —И взор его мирен и кроток.……………………………………….Плывёт и священства и дьяконства хорС ладьею Владимира рядом;Для Киева синий покинув Босфор,Они оглашают днепровский просторУставным демественным ладом.

Когда ж умолкает священный канон,Запев начинают дружины,И с разных кругом раздаются сторонЗаветные песни минувших времёнИ дней богатырских былины.…………………………………………………………И пал на дружину Владимира взор:«Вам, други, доселе со мноюСтяжали победы лишь меч да топор,Но время настало, и мы с этих порСильны ещё силой иною!»

И на берег вышел, душой возрождён,Владимир для новой державы,И в Русь милосердия внёс он закон —— Дела стародавних, далёких времён,Преданья невянушей славы!

(«Песня о походе Владимира на Корсунь». 1869)

Именно по поводу этой баллады Алексей Толстой сделал в письме Болеславу Маркевичу от 5 мая 1869 года ценное признание относительно характера своего поэтического дарования; «Когда я смотрю на себя со стороны (что весьма трудно), то, кажется, могу охарактеризовать своё творчество в поэзии как мажорное, что резко отлично от преобладающего минорного тона наших русских поэтов, за исключением Пушкина, который решительно мажорен. Это у меня происходит прежде всего оттого, что по-французски я порой употребляю непечатные слова, а они решительно мажорны. Жуковский не употреблял их никогда… Не надо принимать их в буквальном смысле, это ведь только один из способов закрутить усы, а когда они свисают вниз, то делаешься плаксой и элегиком». Действительно, от стихов Алексея Константиновича Толстого веет жизнеутверждающей бодростью.

Настоящим поэтическим завещанием стала последняя баллада А. К. Толстого «Слепой». Сюжет её таков: на охоте князь с дружиной углубился в лесную чащу; наступило время трапезы, и дружинники предложили для услаждения пиршества пригласить слепого гусляра, которого встретили поблизости; но старик шёл слишком медленно, и когда оказался на месте, охотники уже уехали; однако слепец, ничего не подозревая, запел свою песню; когда же понял, что опоздал, певец признаётся себе, что он всё равно не в силах молчать и песня льётся сама из его груди:

Она, как река в половодье, сильна,Как росная ночь, благотворна,Тепла, как душистая в мае весна,Как солнце приветна, как буря грозна,Как лютая смерть необорна!

Охваченный ею не может молчать,Он раб ему чуждого духа,Вожглась ему в грудь вдохновенья печать,Неволей иль волей он должен вещать,Что слышит подвластное ухо!

Не ведает горный источник, когдаПотоком он в степи стремится,И бьёт и кипит его, пенясь, вода,Придут ли к нему пастухи и стадаСтруями его освежиться!………………………………………………И кто меня слушал, привет мой тому!Земле-государыне слава!Ручью, что ко слову журчал моему!Вам, звездам, мерцавшим сквозь синюю тьму!Тебе, мать сырая дубрава!

(«Слепой». 1873)

Эта баллада была переведена на немецкий язык Каролиной Павловой. Прочитав перевод, Ференц Лист загорелся желанием положить балладу своего русского друга на музыку. Алексей Толстой был в восторге. По его словам, нужно лишиться ума, чтобы не осчастливиться таким предложением и не ухватиться за него обеими руками. Он писал Каролине Сайн-Витгенштейн из Флоренции 5 февраля 1875 года: «Я не нахожу слов, чтобы благодарить Листа за его желание употребить свой гений для изложения песни моего сердца, и честь, которую он хочет мне сделать, наполняет меня гордостью и радостью; я тоже не могу выразить ему, насколько я тронут и благодарен за его дружбу. Я его часто вижу во сне, и чувство, которое я тогда испытываю, — чувство безграничного преклонения, которое меня возвышает в моих собственных глазах. Скажите ему, что я его люблю — вот всё, что я могу выразить словами». Своё намерение Лист выполнил, но этой музыки поэту уже услышать не довелось.