Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

— Как так?!

— Просто: сердце не выдержит нагрузки. Эти посылки — меткие выстрелы родственников, они часто бьют счастливцев наповал. Чем сытнее посылка и чем удачнее получатель сумеет уберечь присланное, тем опаснее для него. Съест сразу больничный обед, кашу, хлеб, котлетку и еще восемь килограммов домашней еды — это много для здорового, а ведь они еле живы.

Фуркулица хохочет.

— Еще бы! Он умрет от разрыва кишок?

— Нет. Съест, ляжет на койку, обязательно укроется с головой, унесется в мир счастливых грез о еде и… умрет от остановки сердца.

— Да не может быть! Вот интересно! А что бывает в рабочих бараках?

— Там лучше: люди здоровее, сердца могут справиться с внезапной перегрузкой. Да и кулаки крепче, не нужно пожирать все сразу.

— Вы получаете посылки, доктор?

— Нет. Вы же сами это знаете, гражданин начальник. Моя семья вымерла. Разрешите идти?

Обед.

Опять в полутьме выстроились неясно различимые хвосты людей, опять дядя Вася, одев халат и очки, священнодействует у бочек.

С больничной кухни дают пищу больше нормы порций на шесть — семь. Добавки получает вся обслуга — и больные, получающие больничное, и мы: я, Буся, дядя Вася и Петька, получающие общее. Это приказ начальника и лагерный обычай.

Расторопный Петька уже принес с лагерной кухни мой котелок с вонючей баландой и кашей с песком и камнями. Иногда зав кухней может сунуть туда морковный пирожок или кусочек мяса: это премиальное. Такие добавки получают ударники, но и порции премиального питания делают сверх положенного количества за счет недовеса. За все это надо платить, незаконный добавок — это острейший крючок, на который повар ловит нужных ему людей: зав баней платит мылом и бельем, зав каптеркой — телогрейкой или валенками, врач — освобождением от работы, наркотиками или инъекциями, якобы, придающим мужчине потенцию. А мыло, белье, телогрейка или лекарства пойдут в оборот дальше, — в обмен на водку или другие блага или уплывут за зону: так блатной товарооборот между дядями смыкается с нелегальной торговлей через вахту. Таким же путем сбывается все добро, украденное или награбленное в зоне. Это характерная особенность лагерной жизни. Не будь такого рода смычки, не было бы в зоне грабежей, воровства и убийств — некуда было бы сбывать добычу. Характерно положение и с лекарствами. Лагерный дядя без труда может набрать себе целый гарем «жен», но он ему мало полезен: по количеству дядя ест больше, но по качеству — вряд ли. И приходится ему идти на поклон к врачам за стрихнином или пантокрином. А бывает, что дядя подхватит венерическую болезнь. Тогда ему беда — он попадает в когти Тамары Рачковой и на новую жену пирожков ему уже не хватит — дородная Тамара любит покушать!

После обеда плита топится вовсю, потому что нужна горячая вода для мойки посуды. Это время, когда инвалиды, сумевшие украсть в кухонной корнечистке или на помойке горсть картофельных очисток, пекут из них котлетки. Очистки хорошо вымыты и размельчены, котлеты выглядят очень аппетитно — аккуратные, золотистые, хорошо пахнут. Но они сильно горчат, и есть их приятно только глазами и носом. Тут же тушатся в соленой юшке супа листья лопуха, запекаются в золе купленные у кухонных дроворубов картофелины, варится украденная вика или овес, в чьем-то котелке булькает подозрительная требуха с помойки. Около плитки оживление — эти выздоравливающие уже не умрут, они перебороли понос, отеки и смерть. В них вновь загорелся бойкий огонек жизни.

Вокруг поваров кипит торговля — место около плиты еще и барачный рынок. Теплые котлетки меняются на обгорелую картошку, требуха на вику, овес на махорку. Обсуждается питательная ценность каждого продукта, содержание в нем витаминов и минеральных солей. Старые опытные шакалы сыпят терминами как всамделишные специалисты. Однако настоящего знатока к плитке не пускают — это известный диетолог, кандидат наук из Московского института питания. Он все знает, но его уже ловили и били за воровство — заморочит голову учеными словами и стянет с плиты румяную котлетку!

Старик с оторванной штаниной (она пошла на два теплых чулка, а чулки выменяны на табак) оживленно рассказывает:

— Долинский такой невыразимый гад: к штабу подъехал на двуколочке начальник Сидоренко, подвесил к морде лошади торбу с викой и овсом и пошел в бухгалтерию. Мы стерегли за углом. Он в дверь — мы к торбе. И тут из дверей опер! И начал сладчайшим голосом: «Нехорошо, заключенные! Стыдно обижать бессловесное животное! Оно наш друг!» Несет эту околесицу, а мы стоим без шапок, руки по швам и думаем: «По трое суток мы уже, считай, заработали, а вот вопрос — догадается ли он отобрать вику?» И только это он начал вроде закругляться: «За отсутствие гуманности и несознательное отношение к животным я должен всех вас…» Как вдруг начальник открыл окно и поманил его: «Зайдите, Анатолий Эдуардович, по срочному делу!» Ловко получилось, а? Просто здорово! Долинский едва затворил дверь, как мы двинули врассыпную — чисто воробьи! Я, братцы, две горсти вики и овса налущил!

Наскоро съедена баланда и каша. Началась вторая половина обычного, голодного, бесконечно длинного дня. Надо поторапливаться. Песок проглочен, камни выплюнуты в котелок — их общий вес соответствует весу украденной поварами крупы. С чувством, на закуску, съедена миска больничного супа. На дессерт я медленно прожевываю ломтик хлеба. Он весит двести грамм, но по виду он кажется крохотным: в нем сорок процентов воды, сорок процентов крупноразмолотого гороха, вики и овса и двадцать процентов ржаной муки, списанной свиньям из-за примеси полыни. Эта мука украдена начальником снабжения у свиней, которые получили взамен мороженную картошку, а хорошую картошку начальник украл у нас, заменив ее свиной горькой мукой. Ломтик по виду и плотности напоминает плитку столярного клея: такое тесто не выпекается, а спекается, и по запаху напоминает сырую глину, а по вкусу — полынь. И все-таки это хлеб и я с благоговением жую мерзкую массу и получаю острейшее наслаждение, потому что это чувство управляется не разумом, а больной психикой. После обеда выкуриваю половину настоящей папиросы. Они время от времени попадают в мои руки потому, что я делаю карандашные портреты не только заключенным, но и вольным: на мое счастье в вольном городке нет фотографа. Портреты рисовать нетрудно: едва я берусь за карандаш и начинаю напряженно искать в лице заказчика присущие ему индивидуальные черты, как он говорит:

— Не делайте меня стриженым — я на воле носил длинный волос. И чтоб не был худой — жена меня помнит другим, тогда я был помордастей! Сделайте усы: я ведь жил на Кавказе. И оденьте шляпу: в тридцать седьмом я у одного моряка купил в Батуми импортную шляпу!