Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Противник под прикрытием ночи подошел к Хомутовской совершенно незаметно. Конное охранение прозевало. Лошади были заморены, и разъезды высылались неаккуратно, да и части жались к станице. Большевики подкрались почти к самому селению и сразу открыли сильный артиллерийский и пулеметный огонь. В станице еще спали. Полусонным людям все представляется в преувеличенном виде, и легко было бы ожидать прямо повального бегства обозных куда глаза глядят.
Ничего подобного не наблюдалось; наоборот, во всех обозах, кроме интендантского, замечалась лишь спешная запряжка и погрузка; но все свое имущество обозы вывезли, никаких крупных поломок не произвели и нигде дорогу не забивали. Только начальник интендантского транспорта, подполковник X., не дождался нагрузки своего обоза и уехал вперед, а без него некоторые грузы оставили, и пришлось потом досылать за ними подводы из Кагальницкой. В тот же день он был смещен с должности.
Порядок в обозе соблюдался потому, что за этим строго следили все власть имущие, начиная с генерала Алексеева. Генерал по болезни не мог ехать верхом и следовал с обозом. Затем и сами обозные состояли по большей части из казаков, видавших виды, и из гражданских чинов, служивших в армии. Там можно было видеть на кучерском месте и полковника с ранеными ногами, и профессора донского политехникума, и члена Государственной Думы. Вот подобным составом возчиков только и объяснялось то, что обоз, выросший потом до 1500 повозок, не задушил армию.
На этом же переходе генерал Корнилов показал, что он может быть не только любимым, но и строгим вождем. У ворот железнодорожной казармы доброволец режет петуха. Корнилов проезжает мимо.
– Стой. Откуда взял? Купил?
– Никак нет, Ваше Высоко-ство.
– Что? Украл? Ограбил? Арестовать и под суд.
А доброволец был занятный. Красавец собой, безумно храбрый в боях, он известен был еще и по своему подвигу во время московского восстания. Пулемет, направленный от храма Христа Спасителя на Пречистенку и запиравший подход с этой стороны к Кремлю, бездействовал. Всех, кто пытался подойти к нему, сейчас же убивали. Офицер, сегодняшний грабитель, все-таки бросился к пулемету и хладнокровным, метким огнем отогнал нахлынувшую было толпу большевиков.
Офицер этот была дочь титулованного генерала – женщина-прапорщик, говорившая о себе всегда в мужском роде. Бросились к командующему и умоляли отменить приказ. Корнилов был непоколебим.
– За воинскую доблесть – честь ему и слава; а за грабеж – петля.
Вы не понимаете, что вы делаете, – добавил Корнилов. – Армия ничтожна по своим размерам. Но я скую ее огнем и железом, и не скоро раскусят такой орех. Если же офицеры начнут грабить, то это будет не армия, а банда разбойников.
Произвели расследование. Прапорщик откровенно рассказал, что в Хомутовской станице он уже поголодал; запоздал по службе, а когда приехал, армия уже все съела. Петуха он взял даром, но с удовольствием заплатил бы деньги, только в казармах не было ни души. Свидетели все подтвердили. Нашли: принимая во внимание смягчающие обстоятельства, грабителя следовало бы разжаловать в рядовые; но ввиду боевых заслуг можно наказание понизить до ареста. Командующий, выслушав доклад, покачал головой, но утвердил его.
Тем не менее и окрик командующего, и его разговор с ходатаями стали известны армии и произвели прекрасное впечатление. Любители легкой наживы поняли, что Корнилов шутить с ними не будет. Когда к армии стали приставать по дороге, под видом добровольцев, разные проходимцы, случались не только кражи, но и насилия.
С виновными Корнилов был беспощаден и, без всяких колебаний, утверждал смертные приговоры военно-полевого суда. Все добровольцы платили наличными деньгами за выпитое и съеденное и даже прибавляли хозяйкам за хлопоты. Вообще в армии старались поддержать порядок, возможно строгий, насколько позволяли условия вечно походной жизни. Начальников, не сумевших справиться с порученным им делом, Корнилов немедленно увольнял, невзирая на прежние заслуги.
– Отчего погибла царская Россия? – говорил Лавр Георгиевич. – От безвластия и произвола. Всякий делал что хотел. Никто из высших не наказывался не только за проступки, но даже за преступления. Низших суд миловал. Законы не применялись. Внедрялась полная анархия. За последнее время Россия была не государством, а просто толпой людей, не признававших никакой власти. Если мы хотим создать новую Россию, то прежде всего мы должны завести у себя порядок и законность. Нашей страной смогут управлять только те, которые сумеют искоренить анархические страсти во всем народе, сверху донизу. Это бесконечно трудная задача, и для выполнения ее требуется безграничная воля, неумолимая настойчивость и непреклонная решительность.
* * *
По дороге от станицы Кагальницкой на Мечетинскую и Егорлыцкую ничего особенного не произошло. Но переходы эти были невероятно мучительны. Днем, на солнце, сильно таяло, и черноземная дорога превратилась в вязкое, невылазное болото. Улицы в селениях сделались совсем непроходимыми.
И лошади, и люди прямо выбивались из сил. Повозки были нагружены тяжело для сокращения обоза. Приходилось разгружать, временно оставлять одни повозки на топких местах, а коней припрягать к другим, да и самим впрягаться, чтобы только вывезти воз из котловины. Между тем черноземная грязь невероятно липкая. Ступишь ногой в сапоге; вытянешь – нога босая; тащи сапог, да еще обеими руками.
Переходы большие – 25–30 верст. Станицы огромные – 10–15 тысяч жителей, но расположены редко, и хуторов по дороге мало. Измучились кони – ночуй на дороге в мороз, голодный и под леденящим ветром.
Все это приходилось переносить, и переносили без ропота и жалоб люди интеллигентные, состоятельные, избалованные, не привыкшие обходиться без прислуги. Денщиков на походе не было. И генерал и рядовой делали все сами. Утром встал, пои и корми коня; вычисти его и скорее вымой, потому что и кони, и люди напоминали собой крокодилов, вылезших из тины. Вычисти и самого себя, чтобы людей не пугать. Наскоро закусил, уже кричат: «По коням». Днем дела, походная служба; пожуешь чего-нибудь на ходу, покормишь коня у стога. Пришел на ночлег – обряди коня. Вычистил винтовку, ступай по начальству за приказаниями на другой день. Вернулся – опять к коню. Поел и только что разоспался, будят: твоя очередь коней караулить; прозевал – сведут коней; народ кругом без всякого начальства страшно избаловался.
И так изо дня в день. Поэтому приказ о дневке встречался с полным восторгом. Можно и доспать бессонные ночи, и починиться, смазать сапоги и сбрую, вообще привести себя хотя бы в некоторый порядок. О том, что происходит на белом свете, до добровольцев не доходило. Редко когда попадет в руки большевистская газета; тогда узнают о чем-нибудь, да и то в
