Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

Мои шансы на возобновление любви уплывали далеко-далеко. А на что я рассчитывал? Как большинство молодых мужчин, я вообще не думал о женитьбе. Да к тому же жил далеко и в таких трудных условиях, которые ей никак не подходили. В тот мой приезд мы даже не поцеловались.

Обескураженный и разочарованный, я вернулся в Петрозаводск — к рутине ежедневной работы: притягательная сила Москвы меня больше не волновала — моя настоящая жизнь была в Петрозаводске. Эта жизнь — лечить больных, делать операции, читать и писать. Пускай мы не поем модных песенок, но зато мы умеем делать дело.

В местном букинистическом магазине я покупал много книг и уже собрал небольшую библиотеку. Книги лежали стопкой в углу, для них нужна была полка. В продаже книжных шкафов не было, да они и не поместились бы в моей комнате. По соседству жил столяр, русский мужичок-алкоголик. Он сделал мне такую грубую полку из необтесанных досок, что на нее было противно смотреть. Я нашел столяра-финна; и он с чисто финской аккуратностью сделал элегантную полку — загляденье. Какая разница в манере работать у разных народов! Я установил книги, и это прибавило уюта моей комнате — моему миру.

Все чаще в свободные от дежурств вечера я садился за письменный стол, смотрел вдаль на Онежское озеро и писал стихи для детей. Уже несколько раз их печатали, даже перевели на финский язык и напечатали в финском журнале с моими иллюстрациями. Я участвовал в съезде молодых писателей республики. На съезд приехал представитель Москвы, тогда уже известный поэт Константин Ваншенкин. Он приходил ко мне, мы встретились, как старые друзья. На скучных заседаниях съезда я нарисовал много шаржей на моих литературных коллег, и их тоже напечатали. Я становился заметной фигурой в своей провинции — «первым парнем на деревне». Моя дорога в хирургию и в литературу налаживалась. Но в Петрозаводске не было авторитетов детской поэзии, и я изолированно искал свои пути, как писать.

Кто-то сказал, что для детей нужно писать так же, как для взрослых, только еще лучше. Я думаю, что для детей писать надо намного лучше: детей не обманешь чувствами в стихах, им нужна ясность, занимательность и образность, чтобы стихи легко запоминались с первого раза. Писать так — это особое искусство, которое дается не каждому поэту. В свои стихи я вкладывал впечатления от карельской природы.

Мне некому было их читать, а для поэта это важно, чтобы видеть и слышать живую реакцию. Иногда я решался читать их Эмме. Она обладала актерской способностью вслушаться в текст и оценить. Эмма была на два года младше меня, играла в театре основные роли молодых героинь, была миловидная, скромная и, как мне казалось, наивная. Жила она, как все актеры, скудно, снимала бедную комнатку. И вот я, как при всех моих увлечениях, «распушил перья» — стал показывать ей себя во всей красе и опекать се. Но переспать с ней я опасался — вдруг она еще девушка; это наложило бы на меня ответственность.

Вася Броневой этого не понимал.

— Ну, ты ее уже трахнул? — спрашивал он.

Как поэт, я был романтичен, даже, наверное, чересчур. Пушкин писал: «Замечу кстати, все поэты / Любви мечтательной друзья». Это очень точно — я мечтал о любви. Ну да — я хотел сексуальной связи, но у меня не было нетерпения в этом, мне нужно было больше — вызвать в ней любовь, привлечь к себе. Если случалось так, что в воскресный день я не дежурил, а у Эммы было два спектакля — днем и вечером, — я приходил за ней в театр и приводил ее к себе, просил хозяйку приготовить обед по-вкусней для нас двоих и угощал Эмму присланными мне из дома сладостями. Потом, заботясь о ее покос, укладывал ее на свой диван-матрас, но только для того, чтобы она отдохнула перед спектаклем. Я был с ней юношески нежен и осторожен — ничего, кроме довольно робких поцелуев. Как не вспомнить цитату из другого поэта — Генриха Гейне: «Где ты, первое томленье? / Робость юного осла».

Однажды мне пришла в голову сумасшедшая идея: послать свои стихи Корнею Чуковскому, самому знаменитому детскому поэту России. В первой половине XX века в детской поэзии доминировали имена Самуила Маршака и Корнея Чуковского. Маршак был большой мастер стихосложения, но мне в его стихах не хватало непосредственности, необходимой для детей. Я больше любил стихи Чуковского — за их яркую образность и особую, понятную детям поэтичность. Мама читала их мне с детства, я вырос на его стихах и многие помнил наизусть. Начинающему автору всегда хочется показать свое творчество какому-нибудь авторитету. Но кому было показывать мне? Молодость — отчаянное время: и вот, недолго думая, я вложил в конверт несколько стихов и отправил. Адреса Чуковского я не знал, послал письмо в Москву, как в чеховском рассказе «Ванька» — «на деревне дедушке Константину Макаровичу». Я считал, что благодаря популярности его имени письмо доставят по адресу. Да, по правде говоря, я не очень рассчитывал на ответ, просто тешил свое самолюбие.

Получая довольно часто продуктовые посылки от родителей, я жил благополучно. В Петрозаводске наконец построили большой железнодорожный вокзал — прямо в центре города. Теперь я ходил к ночному московскому поезду пешком и брал посылки у знакомой проводницы — мама приносила их ей, за небольшую плату, накануне вечером, к отходу поезда. Она заботливо упаковывала колбасу, ветчину, сыр, консервы, печенья, конфеты и даже редкие в Петрозаводске фрукты. Но деньги я просил не присылать — мне хватало того, что я зарабатывал (конечно, с присылаемыми продуктами).

Бухгалтерия выдавала зарплату два раза в месяц. В дни получки в административном коридоре с утра выстраивалась длинная очередь из санитарок, сестер и подсобных работников — более ста человек. Зарплата у всех них была мизерная, многим ее не хватало, и они, еще до получки, занимали у кого-нибудь в долг. Молодые доктора тоже занимали, особенно — семейные. Поэтому дня получки все ждали с нетерпением. Но и в эти дни никто не знал, когда начнут выдавать деньги. Очередь стояла унылая, и это стояние было долгим. Врачи тоже стояли в очереди, но были слишком заняты и приходили ближе к концу дня.

Как-то раз, проходя по коридору администрации, я увидел обычную очередь и только тогда сообразил, что это был день получки. С веселым удивлением я воскликнул:

— О, сегодня получка, а я даже забыл.

Санитарка из очереди, лет тридцати, посмотрела на меня и грустно сказана:

— Значит вам, доктор, деньги не очень нужны, раз вы про получку забыли.

Я смутился, глянул на нес — бледное худое лицо и глубокие тени вокруг глаз, все признаки тяжелой жизни. Мне стало стыдно за то, что я невольно продемонстрировал свое благополучие перед бедной женщиной. С тех пор я взял в привычку помнить дни получки и старался приходить и стоять в очереди, как все.