Http://horoshoe.info - Счастье потерянной жизни

Посреди мостовой, построенные рядами, тяжелым мерным шагом шли арестанты, окруженные конной охраной с саблями наголо. Луша кинулась вдогонку, забыв усталость. "Ой, слава Богу, не опоздала! Но тут ли он?" - мелькнуло в уме.

Через несколько минут она догнала толпу провожающих родственников и инстинктивно у нее вырвалось из уст:

- Мой-то здесь, не видели?

Но люди шли молча, вытирая слезы. Кто-то ответил, качнув головой:

- Не знаю.

Уныло понурив головы и временами оглядываясь по сторонам, под частые понукания конвоя шагали арестанты. Обгоняя провожающих, Луша подошла к идущим впереди, намереваясь обогнать и их, но ее предупредили:

- Не пускают дальше, грозят.

Почти не слыша сказанного, она пристально вглядывалась в затылок каждого арестанта, и вдруг в самой передней шеренге увидела Петра. Растолкав толпу, Луша побежала по тротуару вперед.

- Куда?! Назад! Вернись! - послышалось у нее почти над головой.

Не обращая внимания на происходящее вокруг, она поравнялась с передней шеренгой. Услышав крики, Петр Никитович повернул голову и, увидев жену, почему-то снял фуражку.

- Петя! - крикнула Луша, намереваясь шагнуть к нему.

Конвоир на коне преградил ей дорогу, держа перед ней на уровне ее груди свою сверкающую саблю. Нагнувшись, под самой головой лошади рванулась она к мужу и, подбежав, ухватила его за руку:

- Петя! А я думала опоздала, с рязанскими засиделась, прибежала, а вас уже повели. Ну слава Богу! - выпалила она залпом.

- Стой! Вернись! Ты с ума сошла?! Выйди сейчас же! - неистово ревел конвоир и, остановив всю колонну, встал перед Владыкиными, потрясая саблей. Рысью к ним подъехал начальник с плеткой в руке и, размахивая ею перед лицом Луши, раздраженно проговорил:

- Немедленно говорю тебе, выйди отсюда! Ты что, не знаешь, куда подошла? Прочь!

Лицо у Луши побледнело, но выражало непреодолимую решимость. Спокойно и внятно она ответила:

- Я жена его и никуда от него не отойду.

Еще крепче они с мужем схватились за руки и приготовились ко всему. Как ни кричали конвойные, как ни гарцевали перед ними их кони, Владыкины не двигались с места.

- Ладно, трогай вперед! Я ей там на месте покажу! - скомандовал начальник, и толпа медленно двинулась.

Петр не ожидал такого бесстрашия от жены. В обычной жизни она не отличалась особой решительностью или способностями. Наоборот, часто приходилось ему увещевать ее, иногда обличать, порою молча терпеть. Теперь же, в час таких испытаний, когда душу раздирала скорбь и нужно было хоть единственное слово утешения, он встретил в лице жены непреклонного и стойкого соратника.

Прерывистыми, но предельно насыщенными словами утешения она ободряла мужа, идя с ним рядом. Луша даже сама удивлялась, ведь никому таких слов она никогда еще не говорила, и собственная душа ее согревалась от них. Оба они вдруг ясно поняли смысл евангельского выражения: "Я вижу небеса отверстыми". Вот почему так спокойно умирали Стефан, первохристиане на аренах цирков и все мученики Христовы: над ними были отверсты небеса. Но для кого они открываются? Многим христианам это остается загадкой.

Лучи уходящего за город солнца ярко осветили толпу арестантов, отражаясь в клинках конного конвоя. Впереди всех шли Владыкины. Оба смотрели вперед, лица их были спокойны. Петр шел с непокрытой головой, с узелком под мышкой. Луша с мешком за спиной и малышом на руках ровно шагала в ногу с мужем. Петр взглянул на нее. Слегка согбенная под двойной тяжестью, она ни звуком не пожаловалась, а только, тяжело дыша, изредка облизывала высохшие губы. Только тут Петр встрепенулся: что же он ей не поможет, ведь жене так тяжело. Взглянув на конвойного, он подумал: а можно ли? И тут же ясно в душе получил ответ: что отвоевано, то твое! Уверенно взял он ребенка из ее рук. Конвоир заметил это, но не решился возразить. Видимо, и он так заключил: что отвоевано, то твое!

Луша хотела было передать мужу о своем материальном затруднении, о делах церкви, но, взглянув на него, решила: зачем? И что это ему даст, кроме еще большей тяжести, а помочь он ничем не может; и великодушно умолчала.

Остаток пути дошли почти молча, а когда колонна свернула в сторону вокзала, Луша, бережно взяв сынишку из рук мужа, повернула ему спину с мешком. Петр быстро снял лямки с плеч жены и на ходу перебросил мешок себе.

Арестантский вагон был уже приготовлен. Подойдя к нему, колонна остановилась. Начальник обратился к Владыкину примирительным тоном:

- Ну и жена у тебя, с ней на севере не пропадешь! А потом скомандовал Луше:

- Все-таки настояла на своем, давай быстро в сторону, теперь не до тебя.

Луша обнялась с Петром и медленно, роняя слезы, отошла. Через несколько минут арестантов стали заводить в вагон, и Петр на ходу крикнул Луше:

- Хватит, иди домой, а то темнеет. Поедем, наверное, завтра.

Куда и в какое время их увезут, узнать было невозможно. Луша, пристально осмотрев вагон, заторопилась домой: ведь там семья тоже ждет ее. Ноги еле передвигались, и ребенок чуть не вываливался из рук. Домой она пришла измученная, совершенно обессилевшая. Положив дитя в люльку, Луша упала на постель и тихо зарыдала. Павлик и гости хотели было утешить ее, но старший из них тихо прошептал:

- Пусть поплачет, не будем мешать.

Когда приступ горя немного отошел, Луша села и, вытирая слезы, тихо проговорила:

- Вот и все, проводила до станции, до самого вагона.

Потом она решила посмотреть свои плечи, что-то уж сильно они горели. Из багровых полос сочилась кровь и прилипала к одежде, засыхая колючей коркой.

- Мамань, что это у тебя, - крикнул Павлик и подумал: "Не саблей ли рубанули?"

- Так вот, сынок, житейское бремя режет до кости, а не сбросишь, пока время не придет. Такая, видно, теперь наша судьба, - грустно улыбаясь, ответила Луша.

Успокоившись, все сели за стол, и Луша рассказала все по порядку. Когда же кончила, тогда только спохватилась, что с утра крошки не брала в рот, да и семья-то, наверное, не накормленная. На кухне, на столе, стояла миска недоеденной капусты и коврига деревенского хлеба.

- Ты, сестра, о нас, наверное, беспокоишься насчет еды? Мы ели! Ты сама-то, видно, кроме слезы соленой ничего не проглотила с утра.

- Сейчас-то кушать есть чего, - возразила Луша и, отодвинув заслонку, застучала ухватом по шестку, доставая из печи чугун с варевом. Через несколько минут по дому запахло вкусными щами, и семья узника мирно кушала с дорогими гостями, вспоминая страдальца Петра Никитовича.

За столом из рассказа братьев Луша наконец узнала, какие благословения Бог посылал через ее мужа, как любили его по деревням и по поселкам, сколько грешников обратилось к Господу через него. Она никогда так не думала о нем, да и впервые услышала это свидетельство. Ей стало стыдно за себя и за те обиды, которые она наносила ему, упрекая за частые разъезды. Всю жизнь она проборолась с мужем, привязывая его к дому, а он терпел, но не уступал ей. Вспомнила она, как не ценили его в своей общине, вспомнила постоянные колючки Зои с матерью, надменные придирки, разборы, претензии. Он же молча, с улыбкой все выслушивал, но в истине был непоколебимым. Ее терзало теперь, что, осуждая других, и она была для него если не репьем, как Зоя, то мучительной изжогой. Слушая братьев, Луша думала: ведь они скорее всего все знают про меня, наверное, не раз жаловался муж друзьям. Но ни тени упрека, ни осуждающего взгляда не заметила Луша на их лицах. Открытыми, добрыми глазами они глядели на нее и считали, что верной соратницей Луша была своему мужу всю жизнь, иначе как бы он так свободно и усердно служил Господу. Ни разу они не слышали от Петра жалоб на жену.