Лев Аннинский - Три еретика

«…Я надеюсь дать революционному направлению такой щелчок, после которого оно уж больше и не поднимется…»

Революционное направление поднялось.

Писемский – не поднялся.

Он прожил еще семнадцать лет в тихом переулке, между Поварской и Арбатом, в доме, купленном на щедрый катковский гонорар. Он написал еще четыре романа и с полдюжины пьес. Романы были опубликованы в малозаметных журналах, пьесы поставлены, но ничто не было по-настоящему замечено: Писемский вывалился из большой литературы. По счастью, он плохо понимал это: к концу жизни немецкие и французские переводчики, при активном содействии Тургенева, заинтересовались «Тысячью душ»; налет «европейской популярности» заслонил от Писемского истину его положения на родине. Последний раз литературная публика видела его в президиуме Пушкинских торжеств. Люди помоложе спрашивали: кто этот толстый неопрятный старик с палкой? Люди постарше объясняли: да это тот самый Писемский, который когда-то затмевал Тургенева. Впрочем, жители московских переулков Писемского знали. Репин оставил нам его последний портрет: опухшее лицо, седые всклокоченные волосы, полубезумная улыбка.

Писемский умер в январе 1881 года.

Через неделю умер Достоевский, его ровесник.

Похороны Достоевского в Петербурге превратились в массовое народное шествие.

Писемского в Москве схоронили тихо; из крупных писателей его проводил один Островский; он был стар, кашлял и настолько обессилел, что от могилы его вели под руки.

Архив Писемского сгорел. Дом его снесли. Борисоглебский переулок, где он прожил последние годы жизни, уже при Советской власти переименовали в улицу Писемского.

Часть II. Ломавший

Повесть о Мельникове-Печерском

«…Петербургский чиновник… приказал затушить все свечи:

– Молитесь своей иконе в последний раз…

Когда были снесены кровли… мать Манефа с неразлучной Филагрией сели возле своих келий, но ни плача, ни рыданий… не было…»

«Корнями обвила, еретица!.. Не стерпело – зашиб: ударил маленько… Зачахла. Месяцев через восемь померла. Ха-ха-ха!..»

Где его собственный голос в хоре взаимоотлучений?

«И все-то друг друга обзывают еретиками…»

Это – из рассказа 1860 года.

Полностью это место звучит так: «…Поморцы хулят поповщину за попов, федосеевцы поморцев за браки, филипповцы федосеевцев за то, что не по уставу кладут поклоны, а бегуны сопелковские всех проклинают, кто в своем доме живет. И все-то друг друга обзывают еретиками, все-то чужому толку наносят укоры, все хвалят одну свою веру…»

Продолжая это размышление, надо признать, что сам Мельников как представитель никонианства обречен оказаться еретиком в глазах их всех: поповцев и беспоповцев, федосеевцев и филипповцев, бегунов и «домоседов»; да он не просто еретик, он прямо-таки «посланец дьявола»: гонитель, истязатель, «зоритель», являющийся обыскивать и ломать. И это еще не самое коварное: нагрянуть с ночным обыском, это еще не самое жестокое: вломиться в дом, подойти к постели роженицы и, со свечой в руке, другой рукой шарить у нее в постели в поисках «вредной литературы», так что видавшая виды мать молодой женщины подает потом жалобу министру и в сенат на экзекутора, явно превысившего свои полномочия. Куда страшнее, что экзекутор знает, где и как искать; ведь прежде, чем нагрянуть с облавой, он годами входит в доверие, и пьет чаи в раскольничьих семействах, и живо интересуется толками старообрядчества, и выясняет все тайны и тайники, и ведет богословские споры с идеологами, и смиренно учится у знатоков и книгочеев, и ходит за «своего» у того же купца Головастикова, в чей дом потом вламывается с погромом и чью едва разрешившуюся от бремени дочь сгоняет с постели.

Когда читаешь жалобу Авдотьи Петровны Головастиковой на то, как руководимые Мельниковым некрещеные будочники (в глазах староверки и это достаточно случайное обстоятельство становится святотатственно значимым) тайно перелезают через забор и, открою изнутри ворота, впускают внезапную облаву, как Мельников сгоняет всех домочадцев в кухню и запирает там, а сам роется в «узлах» и «щелях» и, найдя, забирает драгоценные рублевские иконы, – «каковая святыня, как бы для поругания ея, – жалуется Авдотья Петровна, – к прискорбно моему, чиновником Мельниковым отдана в руки евреев, которые с пренебрежением побросали иконы, как ничего не стоющие доски, в его сани», – когда это читаешь, кажется, что сюжет «Запечатленного ангела» за двадцать лет до лесковского рассказа Мельников разыгрывает в реальности, и именно – от лица полицейской власти. Светопреставление! Так кем же, каким же некающимся еретиком должен, в конце концов, казаться староверам всех толков сам Павел Иванович Мельников, чиновник для особых поручений при нижегородском военном губернаторе!

Однако оный же чиновник, будучи наряжен от начальства выяснить и обрисовать полную картину раскола, вскорости подает отчет, в котором главную ответственность за ситуацию фактически с раскольников снимает, а возлагает – на ортодоксальную церковь! Которая бесчинием и святокупством отталкивает от себя массу староверов, предавая их во власть фанатиков и плутов от раскола! Духовное начальство, шокированное таким оборотом мнения, выносит относительно Павла Мельникова вердикт в библейском духе: было время, из Савла вышел Павел, а теперь из Павла выходит Савл…

Одних такие повороты ужасают, шругих озадачивают, третьих смешат. Еретик от охранительства в одном лице с еретиком от потряса-тельства! Павлу Ивановичу надолго выпадает быть такой двойной мишенью.

А ведь по характеру, по внутренним свойствам натуры это человек, далекий от всякого намека на еретичество. Сравнительно с ним куда естественней в этой роли тот же Писемский, с его упрямой независимостью, с его «здравым смыслом», с его демонстративным стоянием наперекор «доктринам». Не говоря уже о заполошном, вечно бунтующем Лескове, который не без оснований же сам себя называл ересиархом. Мельников – отчетливо на другом психологическом конце. Аккуратный исполнитель, добросовестный эксперт, неукоснительный приверженец «общей линии», благожелательно беспристрастный и безупречно пунктуальный в ее проведении. Ведь и поворот его от «гонений» к «либеральности» в середине пятидесятых годов – это, в сущности, не его поворот, – просто он исполняет общий поворот от консервативной эпохи к эпохе реформ. Мельников, как сказали бы злые языки сто лет спустя, «колеблется вместе с линией».