Мария Дмитриенко - Веласкес

Дон Веллела посоветовал еще раз обратиться за содействием к королю. Ведь его величество говорил, что одеяние кавалера ордена Сант-Яго очень будет к лицу Диего. Добрый друг, оберегая Веласкеса от лишних волнений, ни слова не сказал ему о письме какого-то иезуита, случайно или преднамеренно подсунутого в дела Совета. Там были такие строки: «Веласкес надеется на то, что, так же как Карл V Тициану, однажды король пожалует ему титул графа или маркиза…» Жалкие интриганы пользовались случаем уколоть самолюбие маэстро. Но на сей раз их стрелы пролетели мимо цели.

Пока в капитуле ордена возобновляли дело, художник работал, он писал групповой портрет членов королевской семьи. Немного поразмыслив, Веласкес решил поместить на полотне и свой автопортрет. Это был своеобразный вызов обществу. Кто еще мог осмелиться на это, кроме приближенного его величества?

Годы мало что изменили в облике маэстро. Он остался таким же стройным, худощавым, красивым. Пожалуй, только в уголках глаз, чуть прикрытых густыми черными ресницами, притаилась усталость. Веласкес писал себя во весь рост. На полотне он стоял в строгом придворном костюме. В такой одежде трудно работать, она сковывает движения, но не мог же маэстро писать себя в рабочей блузе, когда все вокруг только и пытались выяснить, кто же он наконец: идальго, достойный чести носить крест Сант-Яго, или просто художник? Что бы маэстро в эти дни ни делал, его всюду преследовали слова из насмешливой песенки Сервантеса:

Limpieza, limpiezaGran burrada y tarpeza[49],

написанной им по поводу принятых в стране «Статутов чистоты». Может он действительно даром затеял всю эту историю с орденом? Нет, раз взявшись за дело, доводи его до конца.

В Альказаре Веласкес старался бывать как можно реже. Двор, внимательно следивший за делом приема маэстро в кавалеры ордена, надоедал ему лжесочувствием. К тому же у него был подходящий предлог не показываться во дворце и на приемах. Для королевской библиотеки нужно составить доклад с описанием картин, закупленных для Эскориала. На эту работу уходила масса времени. Тщательно изучая картины, маэстро описывал их достоинства и художественную ценность.

За таким занятием и застал его в Башне Сокровищ гофмаршал королевы дон Хосе Нието.

— Я видел «Менин», маэстро. Ты знаешь, мне часто по долгу службы приходится бывать в мастерской ковров, и гобеленов. Наши искусницы вышивают декорации для театра. Ты бы только посмотрел, что это за искусство! Деревья и цветы совсем как живые. Но когда я взглянул на «Менин», то был сражен. Шелк и серебро — ничто по сравнению с твоими красками — прозрачными и непрозрачными, густыми и жидкими, с таким непревзойденным мастерством нанесенными на полотно. Словно в жизни сверкает атлас парадных одежд! Полная иллюзия реальности! Как такое может создать человек?

Он помолчал, молчал и взволнованный маэстро.

— Хочу предложить тебе совершить небольшую прогулку, — проговорил, наконец, дон Нието, — недавно на дворцовые мануфактуры, что на улице Аточа и на Санта-Исабель, привезли из королевской коллекции на реставрацию новую партию гобеленов. Диву даешься, глядя на ковры из знаменитой серии «Метаморфоз». Тебе, маршалу дворца, хорошо было бы осмотреть это хозяйство.

Мануфактура на Санта-Исабель была построена недавно. Управлял ею голландец Гоетенс. Здание поражало своими размерами. Еще у входа Веласкеса и дона Нието встретил характерный звук — легкое жужжание сотен прялок.

В поисках Хуана Альвареса, руководителя реставрационных работ, они прошли несколько больших комнат, сплошь заваленных коврами. Гобелены живописными кучами лежали у стен. Некоторые уже были натянуты на подрамники. Ковры работы фламандских мастеров отличались изяществом и большим вкусом, испанские поражали живостью красок и динамичностью сюжетов. Все вместе они представляли собой редкую коллекцию. Недаром знатоки считали, что она у испанских королей богатейшая в мире. С ковров на сновавших возле них мастеров смотрели древние боги и герои. Их развевающиеся одежды были так мало похожи на скромные платья работниц, хлопотавших у ниточных клубков… На Веласкеса от этой трудовой обстановки повеяло чем-то забытым. Опять вспомнилась Севилья.

Люди, населявшие город его юности, были в своем большинстве вот такими же простыми испанцами. Старый Родриго, танцовщица Марианнелла, грустный корсиканец — продавец воды… Время в своем беге через года оставило их образы далеко позади. Теперь они возникали снова, только выглядели иначе. В одной из темноватых зал дон Нието разглядел в толпе, стоящей у гобелена, мастера Альвареса.

— Дон Хуан, — обратился он к нему издали, — мы потратили на ваши поиски полдня. В этом царстве нимф и фей легко заблудиться без проводника.

— Уважаемые сеньоры должны меня простить. Сегодня к нам пожалуют фрейлины ее величества. В одной из комнат мастерских мы устроили выставку ковров. Приготовления заняли у меня массу времени, дон Хосе. Они будут с минуты на минуту. Прошу вас последовать за мной.

Они пересекли коридор и вошли в большую залу. Передняя ее часть, слабо освещенная, была мастерской. Здесь шла обычная трудовая жизнь. На глинобитном полу, загромождая проходы, лежали кучи шерсти, клубки разноцветной пряжи. По всей мастерской в удивляющем беспорядке были расставлены дощатые скамьи, на которых разместились работницы. Занятые своим делом, они не обращали никакого внимания на вошедших. Очевидно, такие посещения были частыми. Каждая из женщин выполняла свою долю работы. Пожилая пряха пряла. Из-под ее пальцев бежала бесконечная тонкая нить. Молодая девушка, стараясь навести в хаосе порядок, складывала у стены мотки. Две женщины наматывали на станину готовые нитки.

Маэстро перевел взгляд в глубь комнаты. Там было что-то наподобие сцены. Ярко освещенная, словно залитая светом, эта часть комнаты в сравнении с мастерской казалась каким-то дивным царством. Такое ощущение усиливали ковры, развешанные на стенах.

Один из них был особенно хорош. Маэстро он понравился еще издали — серебристо-серо-голубым фоном. На светло-ультрамариновом небе, составляющем верх ковра, плавали белые облачка и стремительно летели куда-то бледно-розовые амуры. Под небом простиралось уходящее за горизонт море. По нему, рассекая волны, несся круторогий бык с женщиной на спине.

Еще не веря себе, Веласкес сделал несколько шагов вперед. Так и есть, тициановское «Похищение Европы». Белый бык, несомненно, Юпитер, мчащий к себе дочь финикийского царя, красавицу Европу. Испуганная женщина одной рукой ухватилась за бычий рог, а другой пытается удержать раздутый ветром розовый плащ. Ее пышные рыжеватые волосы, увитые белой лентой, растрепались, пряди рассыпались. Только теперь, вдоволь насмотревшись на исполненное в ковре детище Тициана, он обратил внимание на передний план ковра. Здесь друг против друга стояли две женщины. Античные одежды выдавали в них мифических героинь.