Эммануил Казакевич - Дом на площади

- Товарищ подполковник! По-моему, надо туда съездить кому-нибудь из нас, побывать там. Это будет полезно. Пусть они увидят, что за ними надзор.

Лубенцов повернул к Воробейцеву лицо и негромко сказал:

- Мы уже обсуждали этот вопрос и решили, что лучше будет, если мы туда не поедем.

- А я по-прежнему думаю, - вмешался Меньшов из дальнего угла комнаты, где он стоял, заложив руки за спину и прислонившись к стене, - что тут деликатничать нечего. Вопрос серьезный...

- Серьезный, серьезный! - сказал Касаткин, остановившись посреди комнаты. - Потому мы так и решили, что серьезный. Сергей Платонович уже излагал нашу точку зрения. Немцы сами заинтересованы в реформе, и сами пусть защищают ее от нападок. В конце концов это чисто немецкое дело. Легче всего отдавать приказы. Они и будут потом ссылаться нам-де было приказано... наша хата с краю...

Раздался звонок телефона. Яворский схватил трубку.

- Хорошо, - воскликнул он по-немецки. - Понятно. Хорошо.

Положив трубку, он сказал:

- Шнейдер кончил свою речь. Полное молчание. Ни одного аплодисмента.

Лубенцов ничего на это не сказал, только закурил очередную сигарету.

- Они им дадут жару, - сказал Чегодаев и засмеялся. - Рабочие - они все-таки рабочие, даже немецкие. Нет, определенно, я думаю, что все там будет хорошо. Я знаю этот завод! Там есть ребята просто замечательные.

- Возможно, конечно, - возразил Меньшов, усаживаясь на краешек стола. - Но, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай.

- А мы разве плошаем? - спросил Яворский, протирая очки. - Разве мы не делаем все, что нужно, для того чтобы они поняли? Что мы, сложа руки сидим все это время? Ты не то говоришь. Эта пословица не к нам, а к ним относится: на комендатуру надейся, а сам не плошай.

- Они на нашей территории не церемонились, - негромко сказал Воробейцев.

- То они! - воскликнул Чегодаев, стукнув большим кулаком по своему колену.

- Э, ладно, - махнул на него рукой Воробейцев и отвернулся к Чохову.

За этим "э, ладно" скрывалась мыслишка, которая могла бы быть выражена словами: "Все мы одним миром мазаны". И надо сказать, что Воробейцев действительно так думал. Идейные вопросы отнюдь не волновали его - и не потому, что он считал, что все люди братья, а потому, что считал, что все люди скоты. Как бы там ни было, он отвернулся, выражая этим свое равнодушие к продолжавшемуся разговору, и стал думать об Эрике Себастьян и ее тонких девических руках. Потом он вспомнил об Инге и вдруг подумал, что ведь надо поймать этих двух нарушителей. Кстати, ему просто хотелось уйти из комендатуры, потому что он был не больно заинтересован этим митингом и не придавал ему, во всяком случае, того значения, какое придавали все остальные.

Он опять встал и доложил коменданту о том, что считает нужным отправиться в тот гараж, где была обнаружена украденная автомашина, для задержания лиц, совершивших этот поступок.

Лубенцов разрешил ему идти. Тогда Воробейцев не без лукавства, желая, чтобы товарищ разделил с ним предстоящий приятный вечерок, сказал:

- Я один не справлюсь с этим делом. Их двое.

- Возьмите с собой автоматчика, - рассеянно сказал Лубенцов.

- А может быть, капитан Чохов пойдет со мной?

- Ладно, - так же рассеянно сказал Лубенцов. - Давай.

И Воробейцев с Чоховым оставили кабинет.

VII

- Ты совсем про меня забыл, - сказал Воробейцев, когда они вышли из комендатуры. - Ни разу у меня не был. Все не можешь наглядеться на своего Лубенцова. Неужели тебе с ним интересно? По-моему, он только и говорит что о земельной реформе, да о заготовках, да о репарациях, да о демонтаже, да о вине немецкого народа... Не человек, а ходячая газета. Где ты живешь?

- В комендатуре, вместе с командиром взвода.

- Это на тебя похоже. Твой идеал - казарма. Вот здесь, за углом, моя квартира, зайдем на минутку.

Квартира Воробейцева в Лаутербурге оказалась далеко не такой шикарной, как в Бабельсберге. Воробейцев стал осторожнее. Он занимал теперь две комнаты в двухэтажном доме. Правда, комнаты были большие, с обширным балконом и отдельной лестницей вниз во двор. Стены были увешаны картинами, полы - застланы коврами. Раньше в этой квартире жила Альбина Терещенко.

- Мой хозяин - владелец книжного магазина, - сказал Воробейцев. Тоже, между прочим, не нахвалится твоим Лубенцовым. Тот у него повадился покупать книги. - Говорил он это с издевкой, хотя прекрасно сознавал, что никаких оснований для насмешек не имеет и что факт чтения книг не может очернить перед Чоховым Лубенцова, скорее даже наоборот. И, сознавая все это и сам не испытывая никакого желания насмехаться над Лубенцовым, он все-таки говорил все, относящееся к Лубенцову, в тоне насмешки. Он называл его "наш", часто прибавляя к этому слову "то": "а наш-то опять поехал в деревню", "наш-то здорово пробрал Касаткина", "наш-то немецкую классику читает" и так далее. И этим оборотом речи, неопределенно-язвительным, он пытался себя и Чохова настроить против Лубенцова, хотя не отдавал себе отчета, зачем он это делает и для чего ему это нужно.

Сегодня, после посещения дома профессора Себастьяна, он решился пустить слушок, в который сам ни капли не верил.

- Наш-то знал, где поселиться. Там такая девчонка - дочь профессора! Яблочко.

- Ладно, пошли, - сказал Чохов.

Они пошли по слабо освещенным улицам, миновали несколько кварталов сплошных развалин. Улицы были уже расчищены от щебня, и их гладкий асфальт и ровные тротуары составляли пугающий контраст с обрамлением из зияющих окон, груд кирпича, обломков и торчащих из них железных балок.

Инга очень обрадовалась приходу Воробейцева, так как весь вечер жила в страхе, что вот-вот появятся "хозяева" автомобиля. Она провела их по темной крутой деревянной лестнице в чердачное помещение, где за низкими дверцами находились клетушки, в которых жило множество людей. Здесь Инга познакомила русских офицеров со своим отцом, седоусым железнодорожником. Здесь же, в углу на сундуке, спал двухлетний ребенок.

- Это чей? - спросил Воробейцев.

- Мой, - ответила Инга.

Воробейцев удивленно свистнул: Инге было семнадцать лет.

- А муж где? - спросил он.

Она ничего не ответила.

- Зачем ты ее допрашиваешь? - спросил Чохов. - Всегда лезешь не в свое дело.

Они уселись за стол. Воробейцев, человек предусмотрительный, вынул из полевой сумки бутылку и закуску. Отец Инги прищелкнул языком.

- Давно не пробовал, - сказал он. - Нельзя достать. То есть достать можно, но дорого.

После ужина Воробейцев встал и поманил за собой Ингу:

- Пойдем посмотрим... Может быть, они пришли.

Инге не хотелось идти с Воробейцевым. Она замялась и сказала:

- Если придут, то обязательно зайдут сюда за ключами.