Юрий Шутов - Анатолий Собчак. Отец Ксении, муж Людмилы

Любой из них было нетрудно оправдать размер его претензий по этой части, причем даже независимо от самой владелицы полыхавшего порой всей радужной гаммой чувственности женского взгляда, влажного как воздух после буйно-скоротечно-проливного теплого летнего дождя. Будь она роскошная или просто очаровательная; длинная или короткая; змеистая или полная — все они, по его мнению, обладали одним общим существенным недостатком: принадлежностью к тому же полу, что и собственная жена, оттого делающим их на нее похожими. Своей же «подруге», как я подозревал, «патрон» с трудом прощал ее злючую слезливость, да и вообще, в сравнении с другими, какую-то непотребность, находя утешение лишь в маловероятности встречи на жизненных просторах аналога ей, ибо есть такие экземпляры, воспроизвести которые повторно природа не всегда решается.

При распределении обязанностей между председателем Ленсовета и заместителями Собчак собственноручно оставил за собой кураторство всех учреждений из мира культуры в городе. Остальное, такое важное, как обеспечение продовольствием и все, связанное с жизнедеятельностью самого города, он без всяких колебаний спихнул в руки замов. На заведенный мною разговор о неверности такого выбора «патрон» парировал, потирая с легким причмокиванием ладошки, что свою деятельность в кресле главы горсовета он видит исключительно ради и в обществе питомцев муз, но главное — среди великолепного стада разомлевших от его внимания и ласки служительниц Мельпомены, которые будут петь ему акафисты, а он им всячески покровительствовать, тем самым став исключением из правила, гласящего: «стареющие за любовь платят дороже». Об этом он мечтал много-много лет, сразу же после первого знакомства с женщинами, коим возжелал посвятить всю жизнь, но потом, к собственной досаде, увлекся юриспруденцией. Тогда мне казалось, что это просто не очень удачная шутка. Правда, уже ощущались искорки его раздражения, если «патрон» вдруг обнаруживал в своем окружении субъекта, мыслящего лучше, чем слабо дрессированное домашнее животное, доказывая подобным, что он человек не только своего времени, но и своего часа, иллюстрируя это великолепной приспособляемостью с огромным банальным дарованием пиявки, безошибочно умеющей мгновенно присасываться к любому выгодному моменту, месту, обстоятельству и движению, притом совершенно не заботясь о последствиях собственной деятельности либо бездеятельности.

Нельзя не сказать об особом злоупотреблении им успехом собственных речей, какие взял за правило неизменно заканчивать незаметным восхвалением своего таланта, постоянно при этом уверяя слушателей, что не имел другого желания, кроме как жить среди академически образованных, но бесспорно-де уступавших ему умом университетских коллег, вдали от мирской суеты, заменяя ее приятными заботами о своих дочурках, на манер известных песенок Вертинского. «Однако, — далее продолжал он, — горячо любимое им население, оказав ему честь своим выбором, прямо-таки вынудило, дабы не прослыть дезертиром, заняться спасением избирателей». От чего он хочет их спасать и когда начнет это делать, Собчак обычно не распространялся, походя возводя туманную напраслину на «раззяв-коммунистов».

Зато сама новая жизнь, за которую он агитировал, довольно быстро разбавила тихие семейные радости и уверенность в завтрашнем дне бесконечными общественными распрями и эпидемией нищеты среди почти всех отдавших «патрону» свои голоса.

Самое радикальное, на что отважился тогда Собчак, было периодическое богохульствование по поводу тела Ленина в Мавзолее, которое он предлагал подхоронить к могилам ульяновских родственников на одном из кладбищ Ленинграда. Думаю, нелишне отметить: на этот символический объект травли Собчак набрел не идеологизированной тропкой, а чисто случайно, как обычно, «кстати».

Сама идея с перезахоронением возникла у Собчака просто попутно, когда один «культтрутень» из числа вившихся вокруг него вымогателей покровительства, лелея мечту привлечь подольше внимание «патрона» к образованности своей обсыпанной перхотью интеллекта персоны, подсунул ему байку о предсмертном желании Ленина быть погребенным в кругу родственников. Этот тип с глуповатой улыбочкой, свойственной слабоумным либо уже начинающим впадать в идиотизм знатокам закулисной жизни по-настоящему великих людей, поведал «патрону» о виденном им по случаю каком-то письме то ли завещании вождя, разумеется, очень сильно «засекреченном коммунистами».

Сей рассказ низколобого посыльного мира культуры, разукрашенного тройкой пучков волос, прилепленных к репообразному черепу, и носом, плавно ниспадавшим на небритый подбородок сладострастной формы, рассеченный похотливым вакхическим ртом, очень понравился нашему идеологическому спекулянту, и тот, как и положено такому «серьезному» ученому-юристу, мигом слямзив эту версию из распределителя слухов у распираемого похвальбой добытых знаний исторического осведомителя, выдал ее за плод своих многолетних, чуть ли не архивных изысканий…

После того, как нашего «энциклопедиста», исходящего исступленной злобой и ненавистью к СССР, под видом неутомимого мемуариста, превосходящего глубиной своих сочинений всех, ему подобных, закупили западные хозяева, их прежний дружелюбный тон тут же сменился снисходительно-поучительным и обязательным инструктажем, на который Собчаку было предписано регулярно прибывать. Надо отметить, что Собчака, как когда-то и Пеньковского, инструктировали почти всегда в Париже, куда он и вынужден был зачастить. Видимо, наезды эмиссаров ЦРУ в Ленинград посчитали небезопасными, так как еще был жив КГБ СССР. Несмотря на личный контакт «патрона» практически со всеми наиболее влиятельными членами французского правительства и городского управления Парижа, которым Собчака представил граф Сергей Пален — замечательный представитель истинно русской исторической диаспоры во Франции, — антисоветским инструктажем ленсоветовского перебежчика занимался все тот же «обердиссидент» А. Гинзбург, существующий много лет вместе с газеткой «Русская мысль» на деньги ЦРУ, о чем раньше часто писали, что, кстати, он и сам не скрывал при вербовке очередного залетного журналиста, желавшего подзаработать. Об этом, захлебываясь от восторга и гордости, как-то поведала сгрудившимся вокруг известной лестничной урны «нардепам» некая Зеленская, именующая себя «свободной, независимой публицисткой». Алчный огонь, разожженный в глазах «народных избранников» названными ею суммами гинзбургских гонораров, не дал возможности курильщикам попутать Зеленскую с плевательницей. А некоторые даже не удержались и тут же высказали горячее желание сотрудничать с цэрэушным благодетелем.