Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

Внезапно он замечает вторую фотокарточку, вздрагивает и читает:

– «Поцелуй…» – Молчит некоторое время и потом тихо говорит, словно сам себе: – Ты еще не знаешь, что такое женщина, парень… Я знаю, хотя почти что забыл… О, женщина – это все, может быть всем. Она гладит тебя по волосам, и тогда все хорошо. Она кладет твою голову между своих грудей, и все забывается. Она теплая и мягкая – все это она, чего здесь нет. Если у тебя жена настоящая женщина, то больше нет никаких забот. И больше уже никакой грусти. Жизнь – полна, когда она наполненной лежит в твоих руках. С тобой уже ничего не случится, ничего… Ты вдруг вновь знаешь, где ты, кто ты и для чего ты…

Через час мы идем в деревню. Там баранина, и Под уничтожает целую ногу.

– Ах, парень, – неожиданно говорит он прежним тоном, – такая еда и вдобавок письмо – это добрый день и в Сибири, видит Бог!

Едва я прихожу обратно, как лейтенант Мерке ль подходит к моей койке.

– Хотел бы обратить ваше пристальное внимание, что посещение нижними чинами нашей комнаты нежелательно! – говорит он тихо, но твердо. Его ничего не выражающее, выхолощенное лицо с пустыми рыбьими глазами внезапно раздражает меня.

– Почему нежелательно? – спрашиваю я.

– Почему? – тупо повторяет он. – С каких пор лейтенанту требуются обоснования, когда он высказывает фенриху свои пожелания? Вас Бог обидел, сударь?.. Я протестую против подобного штатского поведения! Впрочем, меня шокировало, что вы на «ты» с личностями из нижних чинов. Это просто невероятно, сударь! Мы не желаем больше видеть ваших друзей. И не желаем больше об этом слышать!

Я горящими глазами смотрю на него. Во мне все кипит. Но я солдат, знаю бессмысленность возражений. «Глупый индюк!» – спокойно думаю я.

Он убирается. Как только койка заскрипела под ним, ко мне подходит доктор Бергер.

– Не берите в голову, фенрих! – улыбаясь, говорит он. – И приводите своих друзей, когда захотите. Лейтенант Мерке ль высказал свое мнение, но отнюдь не общее.

– Слушаюсь, господин лейтенант!

В моей груди поднимается теплая волна. Нет, думаю я, только не обобщать – не так много тех, кто думает, как он.

– Когда Бог хочет наказать, то он отнимает разум, особенно если его немного! – в этот момент громко говорит коротышка Виндт в направлении уголка Мерке ля. Разве не звучит в унисон моим мыслям?

Едва он заканчивает, как подает голос и лейтенант Шуленбург, стройный молчаливый кадровый офицер.

– Господин лейтенант Меркель, – резко говорит он, – я здесь старший из кадровых, и меня радует то, что наш фенрих, в соответствии с особым нашим положением здесь, поддерживает замечательные отношения с людьми своего полка! Ориентируйтесь на это, советую настоятельно!

Я ложусь и вижу, как по моему одеялу ползет жирная вошь. Я ловлю ее и под одеялом давлю, чтобы никто не заметил. Эге, думаю я, Под оставил мне сувенир.

В ноябре большевистское правительство предложило перемирие странам Центральной Европы[7]. Перемирие – первый шаг к миру, не так ли? Но не является ли это всего лишь газетным заявлением новых властей предержащих, ради популярности среди уставшего от войны русского народа?

Когда три недели спустя пришла телеграмма военному коменданту, будто перемирие заключено, мы, несмотря ни на что, в это поверили.

Трудно не поверить в то, о чем страстно мечтаешь годы. Доктор Бергер вечером держит маленькую речь.

– Теперь нам необходима выдержка… И нужно постоянно думать о том, что мы здесь стоим за родину… И с любовью к народу и отечеству молча, достойно и мужественно до конца пронести все тяготы судьбы…

Когда он закончил, двое офицеров запевают «Германия превыше всего». Зейдлиц вдохновенно подтягивает. Мы сидим до утра. Теперь речь может идти о неделях, таково общее мнение. Наутро объявлен благодарственный молебен. Я пойду.

Вчера Виндт сказал:

– С войной дело обстоит как с обманом. При обмане нельзя попадаться, войну нельзя проигрывать. Если это удается, все хорошо и приносит пользу… Но если все идет вкривь и вкось, все хвастаются, пока все не лопнет…

Через несколько дней день рождения кайзера. В этом году он должен отмечаться особенно празднично. Капитан Миттельберг прибыл к нам, чтобы обсудить с нашим старшим детали празднества. Офицерский хор будет петь, офицерский оркестр играть, доктор Бергер прочитает проповедь, молитву и клятву. Речь кайзера хранится у капитана.

– Хорошо, господа, – говорит он под конец, – но теперь нам нужно сложиться, чтобы предложить нашим гостям мало-мальски праздничное угощение!

– А завтра будет опять каша! – бормочет Виндт.

– Что вы сказали, господин лейтенант Виндт?

– Ничего, господин капитан…

Этот маленький инцидент вызывает происшествие при обсуждении австрийскими офицерами празднования дня рождения императора Карла[8]. Среди них имелись такие, кто не слышал и свиста пуль, несмотря на то что был увешан наградами. И вот когда полковник напомнил собравшимся офицерам, что, естественно, нужно будет надеть все награды и знаки отличия, один капитан пронзительно выкрикнул:

– Так точно, конечно! Но тогда я прошу, чтобы те господа, которые зарабатывали свои награды задами, там бы их и носили…

Банкет начинается. Наши койки частично вынесены в коридор, фенрихи ежечасно сменялись в карауле. Из столиков германского отделения составили длинный праздничный стол. На почетном месте восседает наш капитан, резкий, немного важничающий. Справа и слева от него сидит делегация союзнических держав, австрийские и венгерские полковники, турецкие майоры. Меню состоит из овощного супа, телятины с кнедликами, брусничного варенья.

– За это нам придется четыре недели затягивать пояса, как даме без талии! – ворчит Виндт и ест за троих.

Выпивки предостаточно. Прошов, восточный пруссак, сроднившийся с русскими, накурил «кайзерликера», совсем недурственного, при этом не забывая постоянно снимать пробу. Когда накануне празднества Зейдлиц проходил мимо его винокурни на кухне, он презрительно сказал:

– Даешь шнапс, друзья! Мы вдруг решили стать патриотами…

Постепенно лица багровеют, глаза стекленеют от крепкой водки. Ровно в десять шумная компания затихает. Наш капитан встает, бросает пронзительный взгляд на Прошова, который спокойно продолжает кукарекать.

– Друзья! – гремит Миттельберг, словно командует батальоном. – Пусть мы в другой части света, за 12 тысяч километров от родины и далеко от того места, где сегодня празднуют самый главный праздник страны, – все равно наши души с той же силой чувствуют то, что наши соотечественники сегодня чувствуют и на родине: верность стране и своему императору!