Булгаков и Лаппа - Людмила Григорьевна Бояджиева
— Ваш He-Буква — тяжелый случай.
— Василевский меня тиранил. Семь тонких обручальных колец носил, как защиту от разлуки. До сих пор ревнует. Хотя уж и все бумаги о разводе получили. Но были встречи и поинтересней. Вот Маяковский, — она заметила, что Михаил скривился, — или Куприн… Нет! Я вам лучше про Бальмонта расскажу… Ничего, если я попрошу вас обнять меня — для тепла?
Михаил положил руку ей на плечи. Пальцы замирали от прикосновения к нежному меху ароматной шубки.
— Так о Бальмонте. Дело было в Париже. Как-то в пять утра раздался звонок. Я открыла дверь. Звонил испуганный консьерж, а за ним стоял невысокий, длинноволосый, с бородкой в рыжину человек в черной шляпе с большими полями, которую уже никто, кроме старых поэтов Латинского квартала, не носил. Передо мной стоял Бальмонт! Василевский знал его раньше. Мы сели в столовой, я сварила крепкого кофе.
Бальмонт читал свои стихи — нараспев, монотонно, слегка в нос. Хоть я и порядочная обезьяна, не взялась бы его копировать. И еще нелестно отзывался о Брюсове, который решительно был против его отъезда. Может быть, и лучше было бы для Бальмонта остаться в России. Очень уж он русский.
Часа через полтора, когда Париж уже проснулся, мы с Пумой проводили его до ближайшего метро. И что вы думаете? Прошло несколько дней. Опять та же картина. Ранний звонок. Я пошла открывать. Бальмонт вошел со словами: «Я был на пышном вечере… но мне стало скучно и захотелось пожать руки хорошим людям. Я пришел к вам…»
Ну можно ли было после этого на него сердиться? Опять сидели в столовой. Опять пили черный кофе. Василевский извинился и пошел досыпать.
Бальмонт читал стихи. Как он мне сказал, гениальные. Я думала, он шутит, но Константин Дмитриевич был торжественно серьезен.
— В самом деле потряс?
— Я знаю толк в поэзии. Бальмонт — огромное дарование… По розовому от утреннего солнца Парижу я провожала его одна…
— Ну ваш Василевский прямо глыба какая-то. Я бы бешено ревновал.
— Он и ревновал как сумасшедший. И сейчас с ума сходит… Хоть мы и разведены. А для Бальмонта нужен был понимающий слушатель. Он выбрал меня.
— Я его отлично понимаю. Вам, должно быть, очень интересно читать. Вы хорошую литературу чуете.
— Конечно, чую, раз вас разглядела. — Она заглянула в совсем близкие голубые глаза. — Прочтите что-то из нового.
— Вам правда интересно? Только на память не помню. Вот к машинистке вез несколько страниц. — Он достал из-за пазухи сложенные страницы. — В самом деле станете слушать тут, на бульваре? На нас же будут оборачиваться. Еще и арестуют за милую душу!
— Если не очень станете входить в роль, не арестуют. Хотя, если честно, мне ваши сочинения не кажутся очень уж хвалебными в адрес новой власти. Скорее, наоборот.
— Именно! Именно — наоборот. Вот новое, еще недописанное. «Яйца профессора Персикова».
— Это… — Она изобразила смущение. — Это прилично?
— Как понять.
— Разберемся. Только… — Любаша виновато улыбнулась. — Продрогла европейская птичка, отвыкла от российских зим. — Она поднялась.
Михаил встал, распахнул полы дохи и прижал к себе ее тоненькое, легкое тело. Шепнул в ароматный висок:
— А знаешь, зимы у нас никогда не будет. Будет нескончаемый май!
…В октябре завершенная повесть под названием «Роковые яйца» была отдана в издательство «Недра» и вскоре опубликована.
Михаил решил зайти к Юрию Слезкину с Любой — они же были давно знакомы.
— Привет! — Юрий, державший в руках пальто, не улыбнулся гостям. — Уж извините, принять не могу. Жена с сыном ждут меня в парке, к ушному доктору собрались пойти.
Они вышли вместе и попрощались холодно. Михаил, недоумевавший по поводу такого поведения друга, заехал позже и вызвал его на откровенный разговор:
— Скажи честно, Юра, ведь ты нарочно из дома ушел. Мы с Любой поняли.
— А что еще поняли?
— Что не хочешь видеть кого-то из нас.
— Не хочу видеть вас вместе. Это понятно? Твоя жена — Тася. Мы с Ириной другой не знаем.
— Была Тася, станет Люба.
— Так далеко зашло?
— А в чем, собственно, дело? Я что, первый мужчина, который, прожив с одной женой одиннадцать лет, полюбил другую женщину?
— Выходит, необоримое взаимное чувство… — Юрий недобро усмехнулся.
— Гадкая усмешка. Если так… — Михаил поднялся. — Ну извини, нам больше видеться не стоит.
— Миша… — Юрий поймал его за рукав, вернул на место. — Я думаю, мы друзья. А друг имеет право… Имеет право быть честным даже в весьма щепетильных обстоятельствах. Что ты знаешь о Белозерской?
— Решительно все. Вот уже месяц, как мы впились друг в друга, словно встретились после долгой разлуки… Она для меня все.
— Про Есенина, про Бальмонта рассказывала? Как он на заре приходил к ней стихи читать… Про танцы в перьях в парижском кафешантане?
— Рассказывала… Что ж в этом дурного?
— Слушай, Миш… Это практичная, много повидавшая женщина. Ее He-Буква притащился с ней из Берлина чисто формально, она в Германии оставила свою любовь — сама мне говорила. Неужели ты не видишь, что она приглядывается к мужчинам, подыскивая следующего «спутника жизни», желательно из известных литераторов.
— Спасибо за комплимент насчет «известного». Но в чем вина Любы? Все мы находимся в постоянных поисках лучшего.
— Вначале она с Юркой Потехиным начала крутить, потом ко мне подъезжала с этим Бальмонтом и прочими парижскими выступлениями в перьях. Но у меня жена и Сашка — семья, которая мне очень дорога. Меня ахами да вздохами не пробьешь. А тут ты подвернулся. Влюбчивый такой, такой не обремененный семейством… Вот уже и жениться собрался. Женись, но знай: ко мне в дом с новой женой не приходи.
Михаил побагровел, голос перешел на крик:
— Найдется к кому нам ходить! На гениальном писателе Слезкине свет клином не сошелся.
15
Булгаков уверял Татьяну, что никогда от нее не уйдет, но предупреждал: «Если встретишь меня на улице с дамой, я сделаю вид, что с тобой не знаком». Она знала, что муж активно флиртует с поклонницами. Но на этот раз, похоже, дело серьезное. Тася боялась начинать разговор о Белозерской.
Видела — Михаил ждет повода поставить вопрос ребром. Что ж, она привыкла делить его с другими женщинами. Но оставаться брошенной женой ой как обидно. Тасина привязанность к мужу была привязанностью к единственному в ее жизни мужчине, единственному близкому человеку, нуждающемуся в ее помощи. Никто, кроме него, ей был не нужен, ничем, кроме заботы о нем, занять себя она не могла.
И, кроме того, совершенно не представляла, как жить одной. Ни
