Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - Игорь Миронович Губерман
Итак, у Саши его тяжба провалилась, только он не бросил меня и по-прежнему ходил со мной к адвокату, ибо на иврите я без переводчика не мог, и адвокат, махнув на меня рукой, с одним лишь Сашей собеседовал. Я неотлучно находился рядом и старался не утратить на лице выражение преданности и готовности. Накопал этот молодой адвокат удивительные факты. Десять лет из месяца в месяц мне платили одну треть того, что я должен был законно получать. Мне даже страшно стало, что отвалится мне сразу так много, но адвокат меня немедля успокоил. Срок давности почти стирал это возмещение чиновного хамства, надо было вовремя искать справедливость, теперь же – только за два года получу (вероятно, ибо суд рассудит) зажиленные у меня денежки. «Ленивый легкомысленный мудак», – подумал я (по-русски подумал, потому и не озвучил эту мысль).
Был назначен суд. И снова я сидел, преданно глядя уже на женщину-судью, но Саша безотлучно находился рядом, поэтому я спокойно наблюдал яростные прения двух адвокатов – нашего и с радио. Наш явно не тянул. Говорил он коротко, порой запинался, что-то выискивал в папке, а тот, что с радио, был пламенно красноречив, самоуверен и напорист. Ну пусть не получу я этих денег, думал я, проживем, как жили, только обидно, суд ведь не советский, из райкома партии никто тут не нажмет на правосудие, и все ведь так понятно и прозрачно в этом случае.
На самом деле все не так было прозрачно.
И теперь пора мне рассказать, как я в несчетный раз мог убедиться в том, что люди изменяются непредсказуемо в той ситуации, где надо выбирать. Нужны ведь были показания свидетелей. Их запросили с радионачальников.
А был один такой, руководивший здесь вещанием на разных иностранных языках – естественно, и русском в том числе. Зовут его Шмулик, а фамилию я называть не стану, потому что и от имени его меня уже воротит. Всегда приветливо-угодливый, ко мне и Саше относился он с пылким расположением. Нашу передачу называл он в разговорах гордостью, визитной карточкой и фирменной маркой русского вещания, а комплименты прочие не стоит даже приводить. Но тут спросили его письменное мнение, и тяжесть выбора легла на трепетную душу Шмулика: писать по-честному или защищать честь радиомундира, запачканного о многолетнее финансовое жульничество. И Шмулик предпочел запачкать радиомундир враньем, но отстоять финансовую «чистоту». Он написал, что мне платили даже слишком много, потому что вообще я не был автором всех этих передач, а просто изредка бывал на студии в качестве гостя, принимавшего посильное и малое участие в программе.
Да и передача-то была весьма средняя, написал Шмулик, вдохновясь и разогнавшись, так себе была передача, ничуть не лучше прочих. Он даже не поленился и добыл откуда-то те числа, когда я отсутствовал в стране, отъехав на гастроли, но забыл сообразить, что передачи-то с моим участием исправно в это время шли, мы их готовили заранее. Ну, словом, лень перечислять те мерзости, которые наворотил услужливый чиновник Шмулик, творя свое благоразумное предательство. Интересно только, что как раз в это время он где-то встретил Сашку и любовно сообщил ему, что из суда к нему пришел запрос и он прекрасно отозвался в нашу пользу.
Я читал неоднократно, что люди, имеющие совесть, но вынужденные совершить какую-нибудь пакость, жутко мучатся от этого, и мне ужасно жалко бедного начальника Шмулика. Мы с ним как-то свиделись потом на одном литературном сборище, тот ряда на три впереди меня сидел. Он покосился на меня несколько раз, а после глянул я – его уже и след простыл. Такой вот мужественный совестливый человек.
На радио, по счастью, работали и другие люди, и двое из них написали все как было. И на невозмутимую судью фонтаны красноречия адвоката с радио никак не повлияли. Словом, получил я эти свои денежки и тут же (вот ведь человеческая алчность) принялся жалеть, что проворонил остальные.
Следующая история связана с тем периодом, когда мы с Сашей Окунем и женами нашими ездили по Европе, сопровождая экскурсии и щедро выбалтывая свои нехитрые познания. Эта история не только подарила мне большое наслаждение, но заодно позволила сделать глубокие, вполне психологические выводы.
Что-то не сложилось в пассажирском списке очередного самолета, на котором мы должны были вылетать, и Сашку с его женой Верочкой попросили пересесть в бизнес-класс. Как-то раньше нам не доводилось окунаться в эту роскошь, стоившую много дороже привычного эконом-класса (и слово «эконом» здесь очень к месту). Сашка наслаждался и блаженствовал (от пуза кормят плюс немеряное количество выпивки), но перед самым приземлением произнес загадочную фразу, в которой было нечто большее, чем просто шутка.
Верочка, святая добрая душа, сказала о последней шоколадке, которую им принесла стюардесса, что она оставит ее для Таты. А Сашка ей в ответ сказал: «Неужели ты собираешься еще общаться с этими людьми?» Мы посмеялись, когда Верочка нам это рассказала, только что-то было в этой шутке, и она запала в мою память.
Спустя лет пять один малознакомый импресарио позвал меня проехаться по нескольким южным городам и, спутав то ли с Кобзоном, то ли с Пугачевой, прислал мне билет в бизнес-классе.
Я и посадки ожидал в отдельном зале для весьма важных персон, и привезли нас к самолету (шестеро всего нас было) в отдельном микроавтобусе, прочего летящего населения я даже и не видел.
Самолет – гораздо более демократический транспорт, чем, например, поезд, где пассажиры все-таки разделены стенками их купе, в салон самолета вливается единая густая толпа. А тут нас было шестеро, и мы не замечали друг друга. И сразу же явилась выпивка в большом ассортименте. Перечислять всего не буду, только виски одного там было три различных марки. И, конечно же, я ждал еду. Ведь в самолете это вообще большое развлечение и радость, тут наверняка особенное что-то надо ждать, и Сашка говорил об этом тоже. Самое вкусное, с грустью подумал я, нам достается, когда многое уже мы вряд ли можем разжевать.
Но
