Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

6. ЗИМА И ЛЕТО В ГЕРАТЕ

В двадцать дней мы сделали путь из Кабула в Герат. Серебряные снеговые змеи в горах превратились в сияющие снежные пространства — поляны. Ночью на сбруе и седлах оседал серебряной пудрой иней. Морозный воздух бодрил людей и коней; мы путешествовали легко и торопились в Герат, хотя горные проходы были еще открыты — Хезарийская дорога обыкновенно свободна от снега до конца ноября. Мы торопились и однажды сделали девяносто километров в одни сутки — двенадцать-четырнадцать часов в седле. В тот день мы пропустили два рабата и, приободрившись, проехали мимо гудандаров, выбежавших навстречу странникам. Каждый час и день приближал нас к Герату и родине. На половине денного перехода в девяносто километров мы сделали привал у ручья, у развалин замка афганского феодала. Башни хорошо сохранились, но внутри все рухнуло и поросло сухим и цепким кустарником. Черный провал открывал ход в подземелье, подземную тюрьму. Гробовой мрак, только серебряным ручейком бежал свет по узкой щели бойницы и ударялся в противоположную стену. На стене острым камнем нацарапан рисунок — кораблик с треугольным парусом и зигзаги морских волн, грубый и наивный рисунок, мечта о свободе, о вольном парусе и вольном море. Кто были пленники афганского хана? Кто за много миль от морей и кораблей нарисовал кораблик и зигзаги морских волн? По чьим костям мы вышли на свет к солнцу и блистающей синеве неба? И наконец — кто разрушил ханский замок: время, горные воды или взбунтовавшиеся рабы?

Поздним вечером, погибая от усталости и жажды, мы наконец увидели вышки рабата, увидели — и не поверили, как не верят в мираж. Мы ехали пять, десять, пятнадцать дней, ехали чуть не вдвое скорее, чем три месяца назад с караваном, и все же потеряли счет дням в дороге и наконец увидели восточную башню Герата и «Елисейские поля» и белый дом консульства. Кавалерийские значки были воткнуты в землю перед воротами дома, кареты и всадники ожидали наместника и генералитет Герирудской провинции. Тогда мы поняли, что день приезда в Герат был днем седьмого ноября, двадцатым днем нашего путешествия и четвертой годовщины власти Советов. В гератском консульстве был прием по случаю годовщины Октябрьской революции. Кто мог бы предсказать мне и моим спутникам, что четвертую годовщину Октября мы встретим в Герате!

Феноменальный девяностолетний старичок и его секретарь Ахмет-хан, красивый, презрительный мулла, с прозрачным и чистым лицом, встретил меня как старого знакомого. Я был у них в Чаар-Бахе и официально представился старику в качестве нового секретаря консульства. Он попрежнему чудил, лепетал глупости, почесывался. Ахмет-хан сдержанно и коротко пожаловался на «русских джемшидов», которые будто бы нападали на афганских пастухов и отбивали у них стада, — старая вечная история. Джемшидское племя перекочевало на советскую территорию, племя нищих воинствующих пастухов. У джемшидов были старые счеты с афганцами, кровавые счеты, где цифры показывали число угнанных баранов, верблюдов и отрубленных голов. Все это вместе называлось у нас «джемшидский вопрос». Старичок слушал Ахмет-хана, радостно кивал головой; мы изображали на лицах вежливое сомнение. Гератские будни. Мы делали вежливо-сокрушенные лица — дни старика были сочтены; дородный, холеный, свеже-выбритый, пахнущий одеколоном министр полиции Шоджау-Доуле — «птенец гнезда Петрова», любимец эмира — был назначен наместником в Герате вместо жизнерадостного старичка. Новое поколение, тридцать человек молодых офицеров и чиновников отправлялось на завоевание Герирудской провинции. И острота положения заключалась в том, что мы все четверо — наместник и Ахмет-хан, консул и я — знали о перемене, но делали вид, что ничего не изменилось в старом Герате. Старая средневековая мельница, скрипучее деревянное колесо крутилось и выматывало жилы из бедного пастушеского племени и дробило черепа непокорным. Муллы, палачи, сборщики податей, офицеры, судьи жили в старом Герате как три месяца, три года, триста лет назад. Старый Герат не понимал никакой тонкости в методе управления, в сношениях с иностранцами. Этого не мог понять бедный тюрк из Хоросана Мурад, более известный в Мешхеде под кличкой Мешеди. Резвые ноги принесли его в старый Герат после беззаботной эпикурейской жизни в милом и расслабленном новым веком Мешхеде. Он жил в Мешхеде как вольная певчая птица (их любят и ценят персы); сорока приносила ему на хвосте новости, он разносил «хабарчи» — слухи и сплетни, подхваченные на базаре. Вольная певчая птица, он пел простые, как апельсин, песенки, которые любил слушать французский консул: «сафир-джермани ездил к губернатору насчет десяти пулеметов, которые привезли из Германии под видом швейных машин»; или такие новости, которые любил английский консул: «кавказцы-тюрки ходили к сафиру-руссия совет и просили пустить их обратно в Баку». Он не забывал и германского консула: «сафир-франсия, сафир-энглези были у губернатора по поводу десяти пулеметов, которые купили под видом швейных машин»… Так просто и невинно жил Мурад-Мешеди. Однажды в месяц он получал свои пять туманов у сафира-энглези и пять туманов у француза, два-три тумана перепадали ему от скупого сафира-джермани. Он не забывал и начальника мешхедской полиции; этому он добросовестно рассказывал, что собственно интересует господ консулов и за какие «хабарчи» они платят туманы Мураду. Так он жил, как птица, всегда имел свой чурек, зеленый чай, плов и горсточку анаши. Он слушал игру на таре, видел пляски бачей, играл в игру, напоминающую кости, с базарными бездельниками, пил дряненькое винцо, как учил Хайам:

Так протекали труды и дни Мешеди: мешхедское солнце, сок винограда, «хабарчи», серебряные полновесные туманы господ консулов. Но в Хоросане случилось восстание Магомета Таги. Мешеди принял его как праздник. Никогда господа консулы не были так щедры на туманы, никогда не был так обилен урожай «хабарчи» на мешхедских базарах, скромное и в меру эпикурейское существование Мурада-Мешеди грозило обратиться в сытое довольство. Туманы не переводились в его тайничке, обилие туманов даже пугало бедного Мешеди; он никогда не имел ничего, кроме рваного ватного одеяла зимой, он не имел никакой крыши, кроме звездного купола или свода караван-сарая над головой. Он испугался обилия туманов и значительной мины, с которой его слушали секретари сафиров. Однажды его