Георгий Миронов - Планета Дато

И что самое поразительное: эти работы я видел в разных залах музея, но лишь спустя недели, разложив перед собой слайды, сделанные с почти тысячи картин и рисунков Дато, я понял, – достаточно поставить две эти работы рядом, и становится очевидно: это руки близких людей, более того, – руки отца и сына! А, казалось бы, – просто “подготовительные” работы, учебные студии (кто из художников не писал руки в качестве этюдов к портретам и жанровым картинам?) висят в разных залах музея, скромно и непритязательно… Я бы так их и назвал, как это ни покажется парадоксальным (к слову сказать, сам Дато – художник необычайной парадоксальности, – думаю, одобрил бы моё предложение; названия ведь большинства его работ давались после его смерти): “Рука. Автопортрет” и “Руки. Портрет отца”.

Уже на этом примере видно, как поразительно Дато умел через деталь передать своё отношение к человеку, создать обобщённый образ через частность. У него не так уж много портретов с обозначением портретируемых (чаще – просто зарисовки людей, – кто бы они ни были, они интересны художнику). Но если уж он обращается в своих портретных композициях к конкретным людям, то нередко к личностям великим, гениям национальной и мировой культуры. Необычны по замыслу его композиции, посвящённые Бетховену и Бараташвили… Он стремится не столько к передаче внешнего сходства, сколько к созданию обобщённого символа поэзии и музыки. Вот почему в обоих портретах на первое место выходит у Дато своего рода атрибут, обозначение поэзии и музыки. В картине “Николоз Бараташвили” символом поэзии Грузии предстают красные кони, мчащиеся на голубом фоне.

У Дато часто стихи перекликаются с картиной, картина – с рисунком, портрет – с жанром или пейзажем… Так и с конями. Кони (мечта – поэзия) как поэтическая, романтическая “связка” вновь появляется в композиции “На тему песен В.С.Высоцкого”. Как и на портрете грузинского поэта, здесь кони – лишь намёком – несущиеся вверх и вдаль… То ли бричка, то ли коляска. А в ней – опять без определённости – то ли ямщик, то ли автор композиции, поэт и художник, ибо – опять намёком – в руках его то ли палитра, то ли раскрытая книга.

Замечательно передано движение – композицией, вибрацией карандашного штриха… “Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…” Кто не знает сегодня слова этого стихотворения-песни В.С.Высоцкого? В них – и трагедия Мастера, для которого время проносится быстрее, чем для других, и его высокое счастье, – прожить жизнь короткую, но на взлёте! Вот, мне кажется, всё это, – и преходящее, убегающее время, и тему “кони-мечта”, и взлёт таланта, взлёт фантазии поэта, – стремится передать Дато своими вихревыми изображениями бега иноходцев, пересекающими композиции картин, посвящённых поэтам, которых он чтил…

И так же как кони – символ поэзии Бараташвили – выходят на первое место в композиционном построении картины, так на первый план с кинематографическим (сознательном!) укрупнением в картине, посвящённой Бетховену, выходит жёсткий клубок скомканных листов нотной бумаги.

Дато всерьёз занимался музыкой и, конечно же, знал не только внешние штрихи биографии Бетховена. Знал о его творческих муках, вечной неудовлетворённости, страданиях композитора, сердце которого разрывала сочиняемая им музыка… Музыка, которой он не слышал… Думаю, обращение к образу Бетховена было продиктовано и другой темой, темой одиночества гения вообще и вундеркинда в частности. Чехословацкий писатель Антонин Згорж свою книгу о жизни Бетховена точно назвал “Один против всех”.

При всей общительности и открытости характера Дато, тема эта волновала и его, подтверждение тому находим в его дневниках: с одной стороны, ему хочется быть как все, в детстве – как все дети. С другой, – он рано почувствовал свою одарённость, своё, если хотите, предназначение, внутренним взором видел сотни картин, музыкальных произведений, стихов, которые он ещё напишет. Ощущал свою силу, верил в свои силы, – это ведь очень важно в искусстве.

Но человек, с детских лет принявший на ещё неокрепшие плечи такую ношу, обречён на очень трудную жизнь, Дато понимал и это. Вот почему, мне кажется, особый интерес Дато к личности творцов, и – удивительное проникновение 16-17-летнего мальчика в их душевные драмы, понимание их человеческих и творческих проблем…

Вглядываюсь в лица Николоза Бараташвили и Людвига Ван Бетховена: разные века, разные вековые культуры за их спинами, разные, наконец, творческие “профессии”. Причём, обратите внимание и на такой факт: всего 14 лет было Дато, когда он написал Бараташвили! А портрет Бетховена – и того раньше – в 13 лет! Рисунок лица композитора может показаться ученическим, наивным. Но понимание им сути Бетховена и сегодня, когда я сотый раз всматриваюсь в эту композицию, кажется мне гениальным озарением… Не представляю себе теперь, как можно иначе, точнее передать музыку Бетховена, – с её болью, надломленностью, взрывной экспрессией… Когда-то слышал фразу: “Музыка Бетховена – это взрыв существования”. Вот такой взрыв передаёт живописными средствами Дато в своей композиции…

Если Бетховен – это мука – взрыв, то портрет Галактиона Табидзе – это, я бы сказал, мука – покой. Портрет тоже трагичен. Вибрирующая, будто живая линия карандаша Дато создаёт на бумаге дерево, ветви, листва которого, в свою очередь, образует лицо поэта. Тут и точный образ, и метафора, и поэзия.

Дерево ещё и вызывает ассоциацию с женской фигурой, так что здесь внимательный зритель находит как бы и музу великого грузинского поэта, музу, словно произрастающую из прекрасной и многострадальной грузинской земли, соками своими питающей великую поэзию (этой темы мы ещё коснёмся, темы для Дато очень близкой, – темы “очеловечивания природы”, темы, трактуемой Дато поразительно разнообразно).

В творческом наследии Дато два портрета Галактиона Табидзе. Первый – просто лицо поэта. В нём и гордость (это ощущение во многом от постановки головы, – независимо и гордо отклонённой назад), и усталость, и детская наивность, и удивление перед человеческим несовершенством.

Трудно сказать, чем так приковывает внимание этот внешне непритязательный по манере портрет поэта. От глаз его некуда деться, они спрашивают, экзаменуют, делают ваше существование в этой жизни неуютным… Дато никогда не видел поэта, – он родился, когда великий Галактион уже умер. Но точно известно – его стихи он знал, читал их любимой. И недаром упоминание о Табидзе врывается в одно из лирических стихотворений самого Дато:

Ливень

Какой был ливень, боже мой,Когда мы встретились с тобой!

Хочу на Мтацминда с тобойЧитать Табидзе до заката.Хочу весь день с тобою рядом Пробыть, целуясь…

Чтоб небосвод был голубой,Чтоб занесло нас листопадом…Обиду ж вспоминать не надо,Обид у, злую…

Какой был ливень, боже мой,Когда расстались мы с тобой…

Конечно же, Табидзе появляется здесь не случайно: он близок Дато, близок своей эпичностью осмысления жизни, проникновенной лиричностью. Он нужен Дато и тогда, когда он гуляет по Тбилиси с любимой, и тогда, когда бродит один на природе. Но насколько же не поверхностно, глубоко, по-своему, через свою душу преломив, воспринимает он биографию поэта!