Одри Салкелд - Лени Рифеншталь

По воспоминаниям архитектора нового стадиона Вернера Марха (сына Отто Марха, архитектора стадиона, стоявшего на этом месте), всякий раз, когда фюрер приезжал с инспекцией строительства, он раздраженно ворчал, что все — слишком маленькое. Его недовольство в конце концов вылилось в патологическое отвращение; он сожалел, что не настоял на том, чтобы поставить во главе руководства проектом Альберта Шпеера, который отвечал за большие строительные работы в Нюрнберге. Шпеер рассказывал, как однажды он был приглашен послушать, как взбесившийся фюрер распекает своего государственного секретаря Ханса Пфундтнера — Олимпийские игры придется отменить!

— Они не могут проходить без моего присутствия! — орал «бесноватый». — А в эту модерновую стекляшку я и ногой не ступлю!

Бетонная конструкция с разделительными стеклянными стенами походила по дизайну на стадион в Вене, а у Гитлера никогда не нашлось бы доброго слова ни для чего венского. Целую ночь Шпеер раздумывал над планом, как облицевать каркас натуральным немецким камнем, при этом выделив импозантные карнизы. Оскорбляющие очи фюрера разделительные стены из стекла надлежало вообще убрать. Кризис был предотвращен, и умиротворенный фюрер предложил декорировать олимпийский комплекс статуями работы двух одобренных им ваятелей — Арно Брокера и Йозефа Вакерле. Вышеописанный эпизод еще сильнее убедил его в том, что Шпеер — один из тех, кому он может вверить свое видение нового Берлина.

Между тем за границей то тут, то там раздавались голоса, призывающие к отзыву Игр из Германии или к бойкоту их. В Соединенных Штатах Любительский атлетический союз лишь небольшим перевесом голосов дал добро на участие в Играх команды Соединенных Штатов. Советский Союз и Испания (правда, на то были и другие причины) не прислали своих команд вообще. Перед самыми зимними Играми в Гармише между Гитлером и президентом МОК графом Байе-Лятуром произошел скандал. Возмущенный бесчисленными антисемитскими граффити и плакатами вдоль германских дорог, граф заявил фюреру о полной неприемлемости подобного — ведь праздник спорта открыт для мирного соперничества представителей всех рас и народов. Через переводчика Гитлер отбрил собеседника: мол, внутренние дела такой чрезвычайной важности не подлежат изменению в угоду «жалкого пункта олимпийского протокола».

«Жалкого пункта!» Это — принцип олимпийского движения самой элементарной политкорректноcти. Вскипев, граф Байе-Лятур пригрозил немедленной отменой как зимних, так и летних Игр.

Услышав такое, Гитлер сперва застыл в молчании, а затем разразился неукротимым словесным потоком. Устремив взгляд в угол потолка, он неистовствовал, казалось, не замечая, что, кроме него, в комнате есть еще кто-то. Похоже, он находился в состоянии некоего транса. Переводчик Шмидт прервал перевод и стал ждать, пока кризис пройдет, — еще бы, ведь подобные исступления патрона были для него делом привычным.

Рассказывают, что после этого «бесноватый» умолк и после нескольких напряженных минут тишины выдавил: «Ну ладно, так и быть. Я отдам соответствующие распоряжения». На этом интервью закончилось, и фюрер выскочил из комнаты. И впрямь, оскорбительные надписи исчезли до самого конца зимних Игр.

Точно так же, перед летними Олимпийскими играми прессе было дано распоряжение приостановить публикацию материалов на расовые темы, и из Берлина исчезли плакаты типа «Евреям вход воспрещен» и «Евреи войдут сюда на свой страх и риск», которые в этом городе были в порядке вещей. Преследование не только евреев, но и католической церкви было приостановлено — пусть у гостей Олимпиады создастся благоприятное впечатление, что властям требуется только стабильность. Американскому журналисту Уильяму Шайреру, осмелившемуся разоблачить в своих репортажах всю ложность этой кратковременной меры, призванной отвести глаза гостей олимпийского Берлина, пригрозили высылкой из страны.

Тем временем Лени Рифеншталь был выделен старинный летний замок в парке неподалеку от стадиона; здесь на двухнедельный период Игр разместилась сама Лени со всей командой. Когда после 12—16-часового рабочего дня всем хотелось только одного — лечь и заснуть мертвецким сном праведников, женщина в белом собирала всю «шайку» за большим круглым столом. И хотя Лени, как и вся команда, весь день выкладывалась на полную катушку, она — по словам Яворски, — по-прежнему полная энергии, говорила собравшимся коллегам: «Джентльмены! Вот пройдут эти две недели, тогда будете отсыпаться, сколько влезет!»

За круглым столом они обсуждали результаты дня и, пользуясь макетами спортсооружений, планировали работу на следующий день. При этом им постоянно не давали покоя эсэсовцы, которые из кожи лезли вон, чтобы до невозможности затруднить им работу. По мнению Рифеншталь, это была война между нею и Геббельсом в высшей степени по личным мотивам — она боролась за то, чтобы камеры находились на должных местах, а он устраивал ей разносы — мол, камеры портят прекрасно задуманные им картины! Даже организаторы Олимпийских игр, которые заверяли Лени в том, что создадут ей режим наибольшего благоприятствования и те брюзжали: ей, видите ли, потребовалось множество ям под установку камер под низким углом для съемок атлетов на фоне неба. Это что же — превратить такие любовно ухоженные спортивные поля в гостеприимное жилье для кротов и сурков! …В результате предварительных многонедельных споров чуть ли не с каждым официальным лицом, отвечающим за Игры, она наконец получила разрешение на две ямы в секторе для прыжков в высоту, по одной — в секторах для прыжков в длину, прыжков с шестом и по одной на старте и финише забега на 100 метров. На самом же стадионе разрешалось поставить две-три вышки, но одновременно на рабочих местах разрешалось находиться не более чем шести операторам. Основной предлог — нежелание отвлекать спортсменов, а потому были наложены новые ограничения вообще на съемку острых моментов и финалов. Остальным операторам, которые не находились ни на вышках, ни в ямах, предписывалось работать либо в сидячем, либо в стоячем положении.

Хотя воплощение этих условий на практике приводило подчас к горестным размышлениям — Лени с коллегами подолгу думали-гадали, как бы обойти жесткие правила, — она тем не менее добилась серьезных уступок. Еще бы, ведь разве одной только Лени нужно было, чтобы события Олимпиады были увековечены на пленке? Сами чиновники были заинтересованы в этом ничуть не меньше. Лени была страстно убеждена в необходимости связующего звена, которое представляет собой кинолента, — что для спортсмена, что для кинозрителя, который увидит его на экране. Стихийное влечение «ко всему, что прекрасно», и «забота о композиции» были самыми сильными импульсами, которые двигали ею.